Фигль-Мигль - Волки и медведи

Смотреть, увы, в это окно (унылый вид на грязь нескладных домов и улиц) было неинтересно и мучительно. Вместо того, чтобы давать силы, оно их отбирало, и Николаю Павловичу казалось – хотя ошибочно, – что грязный неудавшийся мир, позволь ему, выпьет силу и мужество, ничего не дав взамен: всё, всё, как в бессмысленную бездну, уйдёт в раззявленный рот. Но дело было не в нас. Помойка может поделиться и охотно делится с бомжом парой почти целых штанов, засохшим хлебом, а то и лишь слегка просроченными консервами. Но чем она поделится с человеком, который только выкидывал и никогда не имел нужды подбирать?

– Неприятное зрелище, да? – спросил я. – Может, на Променад сходим?

На Променад Канцлер ходил строго по расписанию, утром и вечером. Гвардейцы считали это опасным («Открытое место, всё просматривается и простреливается»), Молодой – политически ошибочным («Кто его будет бояться, если привыкнут каждый день видеть?»), Колун – просто глупым («Серьёзный он человек и всё равно с городской дурью»), но ежедневно Николай Павлович прогуливался по дорожкам, отдыхал на скамейке, подолгу смотрел на разведённый Литейный мост – а нарочито немногочисленная охрана, сияя пуговицами и погонами, без толку любовалась тюльпанами.

Канцлер пропустил мои слова мимо ушей, покинул пост у окна и уставился на полированные дверцы шкафа для бумаг. Ему бы следовало путешествовать с собственной мебелью в обозе. Лишённый такой возможности (а может, он её рассмотрел и с тоскою отверг), он не взял вообще ничего: ни ложки, ни книжки. Придумал себе новые вериги? Мудро не хотел проболтаться? («Моя квартира рассказывает обо мне с чрезмерной полнотой, – говорит Фиговидец. – Поэтому я не приглашаю».) Словно в сейфе, оставил Канцлер душу на Охте – а учитывая, что и сама Охта была лишь эрзацем дома, сейф оказался с двойными стенками.

– Итак, – сказал он, – что я хочу до вас донести. Затевать охоту на ведьм – вредно, неуместно и не ко времени. Самодеятельность и разговоры на эту тему прошу прекратить. Поиски преступника будут вести профессионально компетентные люди.

– Это кто ж такие?

У Николая Павловича была особенность: он никогда, нигде не выглядел смешно. Его можно было втянуть в самый нелепый разговор – и тот на глазах наполнялся ядовитым, глубоким смыслом.

– В отношениях с вами я ещё не опускался до угроз, – сказал он, аккуратно и без рисовки выделяя слово «ещё». – Я признаю ваш дар и ваш… статус. Я с благодарностью сотрудничаю. Я… удивительно, правда?., на свой лад к вам привязан. Ради чего вы всем этим рискуете?

– В некотором роде это частное дело, – сказал я.

– Частное дело – девушку в ресторан повести.

– Мы и с варварами пока не сталкивались, – сказал я, теряя терпение. – Вы просто знаете, что они есть, а вслед за вами… ну, формируется общественное мнение. Почему я не могу знать о чём-то таком? Почему Молодой, который столько об этом думал, что скоро свихнётся, знает меньше вашего? Со всех сторон я слышу о строительстве империи, но что они построят без главного кирпича? Каким декретом вы отменили цветущую сложность?

– Так вот как она, по-вашему, выглядит.

– А как она должна выглядеть? Красавец Александр Македонский в пернатом каком-нибудь шлеме?

– Например, – ответил Николай Павлович.

Дверь, весьма негостеприимная на вид, распахнулась и захлопнулась. В спину мне крепко наподдали. Не такого я ждал от офицеров береговой охраны.

Их управление находилось в начале Литейного, на углу с улицей Чайковского: дом слишком большой для таких скромных целей. Скромен был только садик со стороны проспекта. Я неоднократно проходил мимо. В последний раз это была глубокая осень, и за каменной, по колено, оградкой, поверх которой шла простая решётка, на фоне голых тонких веток удивительно ярко и тепло светилось единственное деревце с неосыпавшимися жёлтыми листьями. В неровных выемках ограды блестела вода, блестели земля и палые листья. Недолгие сумерки, умягчившаяся от влаги горечь таили что-то бесконечно кроткое, тихое. Сейчас всё было сухо, зелено – раздражающе сухо, зелено. Весна проходит слишком быстро для нас, оглушённых зимой, и поэтому первым дням лета присуща странная, отталкивающая жестокость – как при столкновении с чужой молодостью, чья сила не смирена обстоятельствами, усталостью и совестью. Зловещее впечатление усугублялось тишиной и неподвижностью. Этот вновь юный садик стороной обошла смешная возня жизни, словно ещё не родились – так и при общем зарождении жизни фауна отстала от флоры – кошки, мышки и птички и даже, на худой конец, жучки-паучки – хотя те-то наверняка присутствовали в неокрепшей траве. Только песок скрипнул на зубах.

В вестибюле оказалось по-больничному чисто, светло и неприятно. Меня провели в приёмную, в которой не только мебель и фигура дежурного, но и обрамлённые пейзажи на стенах смотрелись казённо. У полей и перелесков (почему-то это были поля и перелески, а не набережные и парки) был такой вид, словно их уже подвергли допросу с пристрастием.

– И что это значит?

– Вам будет предъявлено обвинение в незаконном пересечении границы. – В голосе офицера звучало то ли вежливое презрение, то ли презирающая вежливость. – Штраф и экстрадиция. В таком порядке.

Я полез в карман за видом на жительство.

– Но я здесь законно.

– Да? И вы прошли через блокпост?

– Как же я пройду через блокпост, если мост разведён?

– Вот именно. – Он скучающе потянулся за толстым томом постановлений и должностных инструкций и сразу раскрыл его на нужной странице, точно долго тренировался и ждал этой минуты. – Вас перевезли контрабандисты. Параграф пятый уложения о регулировании перемещений.

– Ничего подобного. Это катер Николая Павловича, а не контрабандистов.

– Никто, кроме контрабандистов, не пересекает Неву на катерах, – сказал он назидательно, и при этом пропустив упоминание о Канцлере мимо ушей. – Параграф тридцать четыре.

Я не посмел спросить, какие ужасы размещены между пятым и тридцать четвёртым параграфами.

– Я могу заплатить штраф, – сказал я. – Но что до экстрадиции… Раз уж я сюда попал, имею полное право находиться.

– Но вы попали ненадлежащим образом! – Ему очень понравился этот оборот, и он его беззвучно повторил.

– Ну и что. – Я помахал своим документиком. – Попал же? Теперь экстрадировать меня может только Городской совет. Приняв специальное по этому случаю постановление.

Это был сильный аргумент. Скорее бюрократ, чем военный, немолодой, но в невеликом чине, дежурный офицер меньше всего стремился брать на себя лишнюю ответственность. Нашедшийся выход страшно его обрадовал, но он не мог показать этого мне и сделал то, что делают всегда: удвоил суровость.

– Вы будете задержаны до выяснения обстоятельств.

И позвонил в звоночек.

Не берусь сказать, как бы всё повернулось, не увидь я на лестнице – он шёл вверх, а мне предстояло идти вниз – Илью Николаевича. Я поторопился его окликнуть.

Как ни владел собой этот блестящий человек, он не смог скрыть удивления и растерянности и в первую минуту глядел на меня с опасливым недоумением, словно я заживо встал из могилы, покрытый песком и червями. Я всё понял.

Довольно долго, не отрываясь, он смотрел и на кольцо Канцлера, которое я выклянчил для этого посольства. Потом посмотрел на конвойных.

– Что происходит? – И, выслушав их неохотные объяснения: – Какой вздор. Идёмте, Разноглазый.

Все, кому я впоследствии об этом рассказывал, отмечали неправдоподобную лёгкость, с которой Илье удалось настоять на своём. Формально он не имел ни отношения к береговой охране, ни власти над ней. (Я так и не узнал, зачем он приходил на Литейный, и полюбил представлять интригу давнюю и беспорядочную, как вязь тропок, каждая из которых ясна только зверьку, который по ней ходит, а все вместе и составляют лес.) Тревоги и самолюбие какого ведомства позволят ему уступить небрежному требованию постороннего? Будь ты хоть королём, на своей территории ведомство всевластно, да и не может открыто вести себя как король член Горсовета, каким бы втайне могущественным он ни был. Я отнёс этот эпизод к разряду загадок и выбросил из головы.

Мы вышли на улицу.

– А я с миссией, – сказал я.

– А я на машине. Завезу вас в гостиницу, приведёте себя в порядок. Завтра поговорим.

– Ну раз на машине, заедем на В.О. за вещами, – сказал я. – Нет, сперва в банк. Пусть посмотрят. И я на них посмотрю.

В «Англетере» мне отвели мой прежний номер. Когда я проснулся утром, то ещё полежал, раскинув руки и любуясь оберегом. Тот словно чувствовал, что вернулся домой, и сиял ярче обычного. Со стены на нас взирало адское чудище, в хмуром окне то и дело вспыхивали просветы туч. Я представил Канцлера, гуляющего сейчас по чужому кабинету. Он выглядел потерянным и, как чуть позже скажет Илья, совершенно напрасно дал мне своё кольцо.