Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

за принадлежность к конкретной нации, но последователи Сталина-то убивали просто за принадлежность к роду людскому! В Германии хоть какие-то правила были: если ты не ариец, то с сорокового по шестьдесят пятый у тебя было много шансов пострадать. Но в Совдепии-то никаких правил не было! Кто угодно мог угодить под колесо!

– Это неверно, – ответил Андрей, – и там и там кто угодно мог угодить. Мой отец, к примеру, за что пострадал? К какой такой неправильно нации он принадлежал? Какие такие правила нарушил?

– Были перегибы, – повторил Лобанов и продолжал: – Гитлер совершил одну грандиозную ошибку: он понимал, что громадное большинство народа состоит либо из нечистых арийцев, либо из чистых, но лишенных признаков господ. И только меньшинство, то есть не просто чистые арийцы, а те, кто умеет и хочет управлять, имеет право на власть в стране. Он это говорил еще во время войны, в тридцать восьмом, выступая перед выпускниками офицерских школ. Вот тут-то и зарыта кощеева смерть классического национал-социализма – неизбежно возникает элита, которая столь же неизбежно перерождается, забывает о своей миссии, начинает мале фиде[23] копить материальные блага, оберегать собственную власть. Арийцами-то они остаются, но способность жертвовать собой ради блага нации теряют. Сказано же было: «Разве к счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела!»

– Вы где учились, Дмитрий Васильевич? – спросил вдруг Андрей. – В Москве?

– В Берлине. Кончил берлинский орденсбург. А что?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Чем силен был национал-социализм в первые годы существования? Он давал массам простой и понятный лозунг, давал, проще говоря, смысл жизни. Каждый кретин и ублюдок, вступивший в партию, мог чувствовать себя крестоносцем, несущим обновление обветшалому человечеству. А теперь… Теперь эти кретины и ублюдки постарели, обзавелись барахлишком, дачами там, деньгами… Вокруг нас в обеих Россиях – души, искалеченные в предыдущую эпоху: палачи, убийцы, воры… У вас – пена, взбаламученная революцией и вскормленная коммунистами. Эти люди мертвы, а кто жив, тому хорошо за восемьдесят, но их омертвелые души вселились в молодых… У нас…

– Да нет же, – пытался вставить слово Андрей, – у нас уже давно не так!

Но Лобанов не слушал, ему явно хотелось выговориться:

– Национал-социализм, даже в его нынешнем, ослабленном виде поддерживает человека, помогает этим душам подняться, очиститься, а ваши демократы оставляют каждую душу наедине с собой. Это трудно, Андрей Петрович, это больно и страшно – нести собственную душу в одиночку. Поэтому у нас процесс духовного обновления нации идет быстро, а у вас он вообще не идет: вы умеете только заимствовать у американцев.

Андрею вдруг стало скучно, захотелось прекратить разговор, уйти, и он, пытаясь свести все к шутке, хмыкнул:

– Да вы мистик, Дмитрий Васильевич, верите в переселение душ. У нас в России все не так плохо, как вам кажется.

Но Лобанов шутливого тона не принял:

– Понимаете, Андрей Петрович, я ведь почти всю жизнь прожил в другой России, и мне сложно понять ту страну, которую вы упорно называете тем же именем. Уверяю вас, Россия – это совсем не то, что вы думаете.

– Я тоже почти всю жизнь прожил в другой России, и, честное слово, мне в моей демократической стране нравится гораздо больше, чем в вашей Москве.

– Ваше демократическое государство?! – Лобанов выпрямился и вперил взгляд в Андрея. – Посмешище и мучительный позор! Это всё лишние люди, как мудрец говорил! Они крадут произведения талантов и сокровенные мысли мудрецов и называют свою кражу культурой! Они выблевывают свою желчь и называют это газетой! Они приобретают богатство – и делаются от этого беднее, они стремятся к власти, они лезут друг на друга, потому что все хотят достичь трона! Безумцы! Карабкающиеся в бреду обезьяны!

– Всё цитируете… – протянул Андрей. – Вы, Дмитрий Васильевич, не жили при демократии, вы не можете судить. А одними цитатами из основоположника сыт не будешь.

– Жил, – коротко ответил Лобанов, – жил я при вашей демократии. Посмешище и мучительный позор. Ничего хорошего. Основоположник был прав. Равенства людей быть не может.

– Это-то верно, только весь вопрос в том, по какой линии проходит это самое неравенство. К расе или там к национальности это ведь не имеет отношения, ничего такого основоположник не говорил.

– Не говорил. Это умные люди всегда знали. Но есть особая порода людей, меньшинство, призванных властвовать, руководить и направлять, тянуть остальных за уши из их теплого уютного болота к свету. Вот про что классик говорил. Вы же один из нас, Андрей, вы же не будете этого отрицать.

– Да нет, – сердился Андрей, – ничего такого нет у Ницше. Он ведь не о власти писал, а о совести! Особая порода есть, и да, это меньшинство, но это люди не какие-то исключительно властные, а, наоборот, особенно совестливые, для которых истина важнее карьеры, честность важнее денег, любовь к людям важнее власти. Он про это писал. И это не природное, не врожденное свойство, его можно воспитать.

– Вана сине вирибус ира[24], не горячитесь, – неожиданно проблеял Лобанов. – Это свойство врожденное, генетическое, в любой нации есть и пастухи, и стадо. Одним – беати поссидентес[25], другим – беата стултика[26].

– Почему не сказать по-русски, не понимаю, – накалялся Андрей. – А нация тут вообще ни при чем, и эти люди не пастухи, а совесть.

– Это вы от Льва Михайловича таких идей набрались? – спросил вдруг Лобанов, прищурившись.

– Откуда вы знаете Льва Михайловича?

– Встречались, – буркнул Лобанов. – И в Москве встречались, и в вашем убогом демократическом государстве встречались.

– Ну, тут еще вопрос – у кого из нас государство убогое!

– Хулить землю, Андрей Петрович, – самое ужасное преступление! – подмигнул Лобанов. – И вообще Бог умер, и бессмертия души никто больше не гарантирует.

– Из этого вашего путаника, – сердито сказал Андрей, – цитат можно надергать на любой вкус. Ну, при чем здесь Ницше?

– Ах, Андрей Петрович, только просвещение масс при помощи так называемой свободы прессы и чтения газет всегда и всеми и в самом деле может достигнуть того, что дух перестанет быть в тягость самому себе!

– Слушайте, хватит цитировать, да еще и неточно! Скажите по-человечески! Бог с ним, с основоположником. Скажите, вы правда знакомы с Левой?

Лобанов подцепил двумя пальцами рюмку, опрокинул ее в рот, налил еще, еще раз выпил. Помолчал.

– Андрей, вы ведь догадываетесь, где я работал до пенсии? Ну так вот. Лев Михайлович был сотрудником вашего посольства в Москве. Мне было поручено его завербовать. Он оказался хитрее.

– То есть это он вас завербовал? – удивился Андрей.

– Нет, до этого не дошло. Но очередное звание мое пролетело как фанера над Лионом. А что до основоположника, то почему вы думаете, – пьяно улыбнулся