Опричник - Геннадий Борчанинов

— Кто тебе сказал, что немцы? — прищурился я.

Такую версию я тоже слышал, но не чаще других. Да и в слободе всё равно жили не латыши и не пруссаки, немцами называли абсолютно всех иностранцев. Вряд ли тем же англичанам, делавшим огромные барыши на эксклюзивной торговле с Московским царством, нужно было сжигать Москву. Англичанка если и гадила, то совсем по-другому.

— Видение мне было! — брызгая слюной себе на неопрятную бороду, воскликнул мужичок.

Ну, точно. Юродивый. Блаженный. Отношение к ним было снисходительно-уважительное, и для среднестатистического москвича такой аргумент был вполне рабочим. Блаженный, значит, к Богу ближе, а если видение было про немцев, то непременно так и есть. Я же на ситуацию смотрел более трезво и рационально. Видение к делу не подошьёшь.

Меня посетило стойкое и острое желание треснуть этого юродивого по голове чем-нибудь тяжёлым, чтобы не зажигал толпу, но это, наоборот, послужит триггером, спусковым крючком для народного гнева, и целью станут уже не немцы, а мы. Блаженных трогать нельзя. Грешно.

— И что ты видел? — спросил я.

— Перст Божий! Геенну огненную! — взвизгнул мужичок.

Многие начали креститься. И в толпе, и даже некоторые стрельцы с опричниками. Всё-таки этот юродивый обладал какой-то необычайной харизмой, заражая всех вокруг непоколебимой верой в собственные слова. Ещё немного, и на немцев пойдут уже все, и опричники тоже, дружным строем, бить окна и громить дома.

— А может, дьявол тебя науськивает? Чтобы ты людей на бунт поднял, — пытливо произнёс я.

Бунт это серьёзно. Никому не хочется стать соучастником бунта, потому что наказание за него весьма и весьма строгое. И обвинение в связях с нечистым тоже не шутки.

— Дьявол? — расхохотался юродивый. — Дьяволовы слуги там, за вашей спиной! Чёрного козла дети! Нехристи, бесовские прихвостни! Сапог не носят, копытами цокают!

Некоторые голландцы и датчане и впрямь носили деревянные башмаки, звук которых можно было принять за цоканье копыт.

— Ну и с кем ты тогда драться собрался? Кого воевать пошли, православные? — спросил я. — Расходитесь, то наше дело, нехристей воевать! И я вам обещаю, те, кто Москву поджёг, наказаны будут! То мне лично царь поручил, найти и наказать!

Юродивый буравил меня неприязненным взглядом. Я хмуро смотрел на него в ответ. Погром в городе мне был совсем ни к чему. А вот ему зачем-то был нужен, иначе он не науськивал бы толпу так рьяно. И можно было предположить, зачем. Кто-то под шумок пограбит немецкую слободу, несомненно, манящее своим богатством место, а потом поделится награбленным с ним. В бредни про огненных гиен я не верил.

Толпа, однако, понемногу остывала, видя, что я отступать не намерен. Задние ряды даже начали медленно рассасываться.

— Как звать тебя? — спросил я этого юродивого.

— Прокопием крещён! А тебя я и так знаю, Никитой тебя окрестили! И так окрестили, и сяк окрестили! — ответил он, сверкая глазами, в которых плескалось натуральное безумие.

По коже у меня пробежал холодок. Толковать его слова можно было только одним образом. Всё-таки что-то правдивое он, похоже, видел.

— Ну, не блажи! — прикрикнул я. — Расходитесь, православные! А немцев мы сами проверим, вот вам крест! Коли кто и впрямь в пожаре повинен, суд того к смерти приговорит! А не вы!

Я демонстративно скинул шапку и перекрестился. Проверим обязательно, хотя версия со свечкой вызывала у меня больше доверия. Не дошло ещё до того, чтобы вражеские шпионы и агенты устраивали в тылу акты терроризма, времена ещё не те.

Толпу всё-таки получилось успокоить, угомонить, хоть это и потребовало заметных усилий, и сразу снимать охрану со слободы я не стал. Не ровен час, вернутся погромщики. Это ладно ещё в Москве не было евреев, а то пришлось бы защищать и их тоже. Царь иудейского присутствия не терпел и даже всяческое пребывание на русской земле евреям запрещал, не говоря уже о том, чтобы позволять им жить в столице. Поэтому погромщикам пришлось идти на немцев. На протестантов и католиков, которых считали нехристями и схизматиками, безбожниками. Чуть лучше еретика, но не намного.

Я же, прихватив с собой пару опричников для статуса, поехал внутрь немецкой слободы, где густо разлитые в воздухе напряжение и тревогу можно было резать ножом на ломтики. Обитатели слободы небезосновательно опасались за своё имущество и жизни, и моё появление восприняли настороженно.

— Кто вы есть? — окликнул меня какой-то иностранец в войлочной шляпе.

— Слуги государевы! — ответил я. — Староста где ваш? Кто главный здесь?

Ко мне навстречу довольно резво выбежал какой-то старик, гладко выбритый, в шерстяных чулках и кожаных башмаках. Наблюдать голое, босое, как тут выражались, лицо, даже мне уже было странновато. Привык уже видеть бороды у каждого мужчины, начиная от молодых юношей и заканчивая глубокими старцами. За бороду апостол в рай втащит, а брить её — значит, портить образ Христов, данный нам Богом.

— Я, милостивый государь! — воскликнул старик без малейшего акцента.

Старик заметно нервничал, знал уже, что визит опричников чаще всего ничем хорошим не заканчивается. Даже если не арестуют и не утащат в застенки Кремля, то нервы попортят изрядно.

— Звать как? — требовательно спросил я.

— По-вашему ежели, то Иваном, — ответил он.

А если по-ихнему, то каким-нибудь Юханом, Яном, Джованни или Джоном. Национальность этого старика определить вот так сходу не получалось. Пусть будет Иваном, мне не жалко.

— Скажи, Иван, знаешь, зачем толпа за слободой собиралась? — спросил я.

— Знаю, благодетель, знаю! — испуганно воскликнул он.

Он сделал едва заметный знак рукой, к нам выбежал молодой юноша, лицом похожий на этого старосту, протянул мне увесистый кошель.

— Прими, не побрезгуй, спаситель наш! — воскликнул старик.

Он что, думает, что я сюда явился ради взятки?

Я даже не шелохнулся. С одной стороны, можно было бы взять этот кошель, меня никто не осудил бы, наоборот, такое поведение всем было бы предельно понятно. С другой стороны, я не хотел брать деньги у немцев. Чтобы никто потом не мог меня этим серебром попрекнуть.

— На милостыню раздай, сирым и убогим, — мрачно сказал я, и паренёк спешно убрал кошель, отступая назад.

Староста испуганно захлопал глазами, такого поведения он не понимал, а всё непонятное обычно пугает. Я видел, как начинает дрожать его выбритая дряблая шея.

— Как