Товарищи ученые - Петр Алмазный

Кондратьев. — В голове не укладывалось. А пришлось уложить. То есть, само вложилось, и хоть ты умри! И не перешибешь. Понимаешь? Это даже мысль, не рассуждение. А картина. Вот она стоит перед глазами, и все. И везде Рыбин. Он все собой соединяет!

Тут Кондратьев прервался. Заметно было, как руки дрожат. Я помог ему словом:

— И вы к нему рванули?

— Ха! Представь: я заставлял себя не верить в это. Так не хотел! Казалось, не выдержу этого. Башка лопнет!

— Пап… — тихо, просительно проговорила Аэлита.

— Да что там, — отмахнулся он. — На работе был сам не свой. Не хочу верить — а память сама, как нарочно, сует какие-то детали. Одно! Другое! Третье! Я не придумал ничего, на самом деле было! И все в одну струю, в одну точку. Да, это он. Да, это он! Ничего другого просто быть не может!

— И вы к нему?

— Даже работу бросил. Были еще дела — все кинул, побежал. Сперва позвонил, договорились у него дома. И знаешь — говорю и чувствую, что голос у него уже не тот, другой какой-то, незнакомый…

— … Миша! — умоляюще воскликнул Кондратьев, — скажи мне, что я ошибся! Что все это неправда! Ну?.. Что ты молчишь⁈

— Я не молчу, — спокойно молвил Рыбин, садясь напротив.

До этого он слушал гостя, расхаживая по комнате. А теперь сел, уставясь взглядом прямо в глаза.

И Кондратьева пронзило до глубины души.

Такого Рыбина он не знал.

Собственно, это был не Рыбин. Кто-то другой.

— Стоп, стоп, — перебил я, слушая с огромным интересом. Что-то уже забрезжило в этом рассказе. Что-то из того, о чем толковал Волчков. Какой-то тонкий запах истины, еще необъяснимый, но…

— Стоп! Еще раз: как это не Рыбин⁈

— Ну, Максим, — хозяин виновато развел руками, — я разве это объясню? Я ж не ученый какой… Понимать — понимаю, а объяснить вряд ли.

— Но вы попробуйте, — настойчиво сказал я.

И взгляд и лицо Рыбина были такие, каких Кондратьев никогда не видел. Как будто артист играл роль год за годом, все те годы, сколько Ипполит Семенович его знал. И вдруг снял маску. И явился его настоящий лик.

Кондратьев содрогнулся. А незнакомец ледяно усмехнулся:

— Миша, говоришь? Уверен? А может, я не совсем Миша? Или совсем не Миша. А?

Это «А?» он прямо выкрикнул — как выстрелил.

Сидя напротив, Кондратьев продолжал холодеть, сознавая то, чего сознавать отчаянно не хотелось. И от чужого взгляда оторваться не мог — как заколдовало.

— Так-то, Семеныч, — произнес этот тип чуть ли не сочувственно, но взгляд его все равно давил, гнул, ломал, и Кондратьев вправду ощутил слабость, чуть ли не сонливость. Словно душевно прохудился, и жизненные силы стали утекать в землю. А тот продолжил:

— Зря ты этот разговор затеял.

— Это почему?..

— Да потому, что жить и дышать теперь ты будешь так, как я буду тебе велеть. Ты же дочь любишь? Не хочешь, чтобы с ней случилось что-то плохое? Нет! И не случится, если будешь правильно себя вести.

От этих слов Кондратьева охватило нечто совсем невероятное: и ледяной холод и пламя. Вместе. Сразу. Как это могло быть — даже не спрашивайте. Было, и все.

— Как⁈ — вырвалось у него.

— Да очень просто, — был холодный ответ.

И тут огонь и лед кромешно взорвались. Силы взялись из ниоткуда.

Завхоз, видно, и представить себе не мог эти силы в тюфяке Кондратьеве. Тот барсом прыгнул вперед, схватил противника за горло, оба потеряли равновесие, грохнулись на пол и рука взбешенного отца так стиснула шею врага, что черт знает, чем это могло кончиться.

Но как нарочно в этот миг в дом ввалились Сидоренков с Бубновым: у них с Рыбиным была договоренность заранее. Увидев схватку, они на миг обалдели, но тут же смекнули — мозги у обоих крутились прилично, все же абы кого попало сюда вообще не брали, а Рыбин, несомненно, обладал умением подбирать себе не дураков.

Оба бросились на Кондратьева.

— Броситься бросились, — сказал он, — да тут он сам извернулся. Прямой ладонью так ткнул в горло! Видать, учили таким приемам. Ну, здесь у меня в глазах и потемнело. Отключился. Очнулся в подполе. Первая мысль: неужто с дочкой что-то сделают⁈ Пытался люк выломать, да куда там! У него, конечно, все надежно.

Он весомо покачал головой, вновь переживая те страшные часы неизвестности, когда он не знал, что с дочерью. Та положила ладонь на отцовское предплечье, успокаивающе похлопывала.

— Но как он смотрел! Как смотрел, сволочь! Взгляд — как змея! Удав! Тоже, наверное, учили этому в гестапо или где там у них… Я прямо плавиться начал от этого. Прямо Вольф Мессинг какой-то!

— Простите! — я вскинул руку. — Как вы сказали⁈

— Я говорю — как Мессинг. Гипнотизер.

И точно зарница вспыхнула во мне, озарив память.

Глава 23

— Постойте, — забормотал я, — постойте…

— Ты что? — удивилась Аэлита.

— Вспомнил, — твердо сказал я. — Да!

Вспомнил я наш разговор в подземном складе, где мы получали дополнительное вещевое довольствие. Я, Вовка, он. Теперь я допускаю, что он и выдумал эти лишние две пары носков нарочно для того, чтобы завести с нами эту беседу.

Я могу восстановить ее дословно! Так она застряла в памяти.

Видимо, в лице моем нечто изменилось сильно, потому что Аэлита едва ли не встревожилась:

— Да Макс! Что с тобой⁈

Ну, здесь я и повторил то, как Рыбин завел тему о таинственных призраках и голосах в подземных сумерках коллайдера.

Ипполит Семенович необыкновенно взбудоражился:

— Вот-вот! — заговорил он, — точно! В самую точку!

И тут же горячо распространился о том, что это и был первый психологический подход шпиона к нам, носителям секретных знаний. Проба. Проверка нашей внушаемости. С серьезным видом изложить что-то абсурдное-не абсурдное… Ну, так, наверное, не скажешь, но нечто крайне нестандартное. И цепляющее душу. Такой вот флер мистической тайны, с легким потусторонним оттенком — именно то и есть, что многих людей остро дергает за внутренние струны. И многоопытный агент вражеских спецслужб решил проверить нашу реакцию. Говорил как бы между делом, с иронией, но в то же время так извилисто — мол, я