Владимир Романовский - Хольмгард

— Молчи, корова тупая, — успокоил он ее. — Для твоего же… чего?… не помню…

— Благоденствия, — подсказал Хелье.

— Нет, но не важно. В общем, именно для этого все и делается. А то ведь возьму теперь и нос тебе отрежу. Желаешь? А будешь молчать — может и доживешь еще под солнцем век свой мизерабельный. Поняла? Кивни, если поняла.

Служанка, чьи глаза округлились и скосились на лезвие, осторожно кивнула.

Белянка вернулась с кошелем. Любава, бледная, виноватая, смотрела на Хелье умоляюще.

— Может, спрячемся в погребе? — неуверенно спросила Белянка.

— Нет.

— Почему?

— Там темно и крысы, — машинально ответил Хелье. Ему показалось, что он слышит шаги и голоса. Сверд его выскочил из ножен сам собой.

— Следуйте все за мной и молчите, — приказал он.

Хозяйственная Белянка кинулась было тушить свечи, но Любава схватила ее за рукав.

Гуськом, Годрик замыкал шествие, вышли они в необыкновенно яркую, прозрачную звездную ночь, обогнули дом, дошли до стойла.

— Годрик.

Годрик вывел сонную лошадь из стойла и вдвоем с Хелье они быстро запрягли ее в крытую повозку, пока Любава с помощью все больше приходящей в ужас Белянки объясняла служанке, что может произойти, если она здесь останется. Женщины забрались внутрь повозки. Годрик последовал за ними, а Хелье, еще раз проверив упряжь, погладил лошадку по лбу и посмотрел ей в глаза. Пожалуй, это была первая лошадь в его жизни, к которой он не испытывал враждебных чувств.

— Не подведи, — попросил он.

Лошадь посмотрела на него понимающе.

Поехали сперва шагом. Чуть к югу обнаружилось несколько пересекающих друг друга троп.

Верхние Сосны до сих пор официально рассматривались, как временное жилище, и поэтому не были соединены с Новгородом добротным хувудвагом. Повозка прыгала на колдобинах, шла тяжело, и любое ускорение грозило потерей одного из колес или осевой трещиной.

— Годрик, — Хелье тронул его за плечо. — Эдак мы не скоро доедем.

Годрик передал ему вожжи и полез глубже внутрь, к женщинам. Покопавшись в своем путевом мешке, он выволок из него какие-то тяжелые предметы и приспособления. Судя по звукам — столярные инструменты. Незаменимый человек, подумал Хелье. В очень короткое время Годрик повыдергивал гвозди, крепившие крышу повозки к массивным опорам. Вокруг редко торчали тут и там деревья. Крыша полетела вбок, в тень этих деревьев. В том случае, если будет погоня, ее, крышу, в такой темноте не заметят. После этого Годрик избавился от опор. Женщины съежились от бокового ветра, не очень, впрочем, холодного, и прижались друг к дружке. Служанка была толще их обеих и не очень мерзла.

— Ты не робей так, — обнадежил ее Годрик, и потрепал ее по щеке, отчего у нее опять округлились глаза. — Не на самом же деле я тебе собирался нос отрезать. Ты и так красотою не вельми отмечена, а без носа и вообще от тебя шарахаться будут. Надо тебя моему хозяину показать. Не этому, а настоящему моему хозяину. А то он изнывает последнее время. Может быть, ты — именно то, что ему нужно. Я-то разборчив, зачем мне такая корова дурная, да и моешься небось редко, а хозяин мой не очень разбирает, особенно последнее время.

А впрочем, какая еще погоня, подумал Хелье. Для погони нужны лошади. Ближайшие лошади — в Верхних Соснах. Главное — двигаться быстрее, чем может бежать человек. Он слегка прищелкнул вожжами. Облегченная повозка пошла быстрее.

Дьякон Анатолий погладил новгородскую свою жену по пухлому плечу. Жена заворчала, перевернулась на другой бок, толкнула дьякона солидных размеров арселем, и засопела умилительно. Дьякон испытывал к жене самые теплые чувства, несмотря на то, что временами ему хотелось ее убить. Об этих своих порывах он никому не говорил и считал их проявлениями слабости.

Слезши с ложа, дьякон на ощупь добрался до двери опочивальни и вышел в соседнее помещение, служившее в церковной пристройке одновременно столовой, занималовкой, и гридницей. На большом дубовом столе лежали фолианты, свитки, парча, письменные принадлежности, недоеденная бжевака в глиняной плошке (дьякон был сладкоежка, и новгородские сласти ему ужасно нравились), какие-то предметы, назначение которых впотьмах легко не определяется, чей-то лапоть (как он сюда попал?), и так далее. Дьякон нашел ощупью сундук и в несколько приемов зажег свечу. Мышь побежала от стола под дверь. Дьякон исследовал бжеваку. Нет, вроде бы, мыши равнодушны к таким грункам. Попробовал. Вкусно.

Вытерев пальцы о подол рубахи, дьякон капнул воском на стол и пристроил свечу. Огромный фолиант на двух каталках — Евангелия по-славянски. Писано лет сто назад. Сегодня так не пишут — между словами вставляют пропуски.

— «Аще хощеши совершен быти, иди продаждь имение твое и даждь нищим, и имети имаше сокровище на небеси, и гряди вслед мене. Слышае же юноша слово, уиде скорбя. Бе бо имея стяжания многа».

Анатолий вспомнил этот стих в греческом варианте, а затем по-латыни. Попытался вспомнить арамейский вариант, но ничего не вышло — арамейского он не знал. Но вроде бы ни в греческом, ни в латинском варианте слово «имение» не уточнялось в конце, не превращалось в «стяжания». Перемудрили славяне древние. Надо будет попросить писца исправить при переписке.

Хорош Вятко-писец, смышленый малый. Одно плохо — дьяконица к нему неравнодушна. Они мне оба нужны, но функции у них разные.

Говорил я давеча проповедь возле торга. Не очень складно, как всегда. Многие смеялись — но это лучше, чем когда молчат или не слушают. А смеясь — глядишь и запомнят что-нибудь. Вот только богатых деток надо бы приструнить — язычники, как есть язычники, сверху до низу. Ничем их не проймешь. Пороть надо, пороть. А деньгами-то сыплют направо и налево. Одна одежка стоит столько, что на починку крыши в церкви хватит на десять лет вперед. Посадник нас не любит. Ох не любит. И не было бы беды. Правда, главный давеча с ним говорил, и посадник согласился, что церковь — нужна. Главный ему обещал, что будет напутствовать народ, чтобы чтили посадника, чтобы десятину платили исправно. Но народ нынче жадный, от десятины уклоняется, а церковь страдает. А если они вдруг, эти язычники новгородские проклятые, вздумают смуту устроить? Мне главный говорил давеча — дело неладно, все к тому идет. А дьяконица моя ничего не понимает и понимать не хочет. Шестой месяц беременности. Это только и спасает, иначе бы каждый день Вятке глазки строила, а не в неделю раз.

От мыслей оторвал Анатолия стук в дверь. Стучали кулаком, не очень-то вежливо. Кого это еще принесло в такую пору? Глубокая ночь на дворе. Вот же новгородцы безбожные, шляются по ночам туда-сюда, в двери стучат. Не пойду. Пусть стучат.

Стук повторился, настойчивее. Анатолий вздохнул, быстро произнес молитву, и пошел к двери. Если стучат — надо открывать. Так написано.

Трудно отпирать засовы одной рукой. Но другая занята свечой. Отпер.

— Здравствуй, дьякон, — сказал давешний знакомый, парень не очень понятный, вроде бы варанг. — Прости, что так поздно тебя тревожим.

За варангом стояли три женщины и один неприятного вида тип в болярской шапке набекрень.

— А что есть надобно, добрейший людь? — спросил Анатолий, лживо улыбаясь.

— Вот этих трех женщин сейчас ищут, и если найдут, то плохо им будет. Я не собирался к тебе обращаться, беспокоить тебя, но так получилось. У тебя безопаснее всего. На один только день приюти их, спрячь, никому не показывай. А завтра к вечеру я за ними приду.

Ну вот еще, подумал Анатолий. Только этого не хватало. Что скажет дьяконица?

— И дьяконице ничего не говори.

— Тяжек грех, — пожаловался Анатолий. Понурив голову, добавил он неприязненно, — Заходите.

Компания зашла в пристройку. Гости старались ступать тихо.

— Вон в там, в там грядите, — показал дьякон перстом. — Вон в там комната.

Полуподвальное помещение, вроде подсобного, метлы, тряпки какие-то, все старое. Рябинный Храм, содержащийся в основном на деньги Краенной Церкви, средства имел скудные.

Любава и Белянка обменялись комментариями шепотом. Похоже, Белянке приключение начинало нравится, несмотря на испуг.

— И вот что, дьякон, — сказал Хелье тихо. — Если кто будет спрашивать — ты ничего не знаешь и никого не видел. Да?

— Да, так, — уныло откликнулся дьякон. — А еда как? Еда для им?

— Заглянешь к полудню, поделишься чем-нибудь с твоего стола. Но так, чтобы дьяконица не видела, и чтобы никто вообще не видел. Только до вечера, Анатолий. Пожалуйста. А днем никуда не ходи.

— Проповедь читать намерение.

— Нет уж, пожалуйста, пусть кто-нибудь другой прочтет.

— Нет другой.

— Есть другой. Слушай, их ведь правда убьют, если обнаружат, и ты будешь виноват.

— Ты не любить меня, — с уверенностью сказал Анатолий.