Телохранитель Генсека. Том 6 - Петр Алмазный

в шестьдесят втором вернулась, и она вроде, и не она. Смотрю — и не узнаю. Со спины вообще — она, фигура та же, ладная, ноги точеные, красивые. А вот взгляд такой, что страшно ей в глаза смотреть было. Безумные глаза. Как раз дело к девятому мая шло. А она даже не вспомнила про друзей. Про однополчан своих и моих. Мы-то собрались, стол накрыли… А она на нас так равнодушно глянула, детей собрала и ушла. Догнал уже на улице. Два слова всего сказала: «Жить с тобой не буду. На развод сам подашь» — и все.

Он встал, ткнул мне пальцем в грудь и спросил:

— Вот ты меня понимаешь, почему я пью?

Я кивнул и аккуратно отвел его палец от своей груди.

— Вот и я думал, может чем обидел ее, оскорбил. Ан нет, чист я перед ней. Хотя про нее много слухов ходило. Когда мы сошлись. И про Киссельмана я знал, и про остальных. А уж про Моисея Злотника мне все уши прожужжали. Да ладно, что уж теперь. Но вот что вам скажу… не моя это Ленка. Не моя! Вот я как понял, что другой человек вернулся с того Ирака… или Ирана… так и запил. Ну это после того, как я квартиру в Питере… в смысле в Ленинграде обменял на эту халупу. С доплатой. Деньги все ей отдал. Сказал на детей. Она деньги забрала и так мне в глаза посмотрела… А глаза-то не ее. У моей Елены в глазах искорки были желтые. Как светляки… А у этой глаза как вишни. Вроде цвет и похож, а искорки пропали…

Он начал наливать портвейн в стакан, но махнул рукой и приложился к горлышку бутылки. Я вышел из кухни, махнул рукой своим, чтобы шли следом.

— Где ее мать живет? — спросил, когда Газиз и Марсель уселись на заднее сиденье «Волги».

— На улице Чкалова, — ответил Марсель. — Это возле Садового кольца.

— Знаю, — коротко кивнул Николай и завел мотор.

Ехали молча. Разгромленная квартира и человек со сломанной судьбой оставили гнетущее впечатление.

Руфь Боннэр оказалась приятной женщиной без возраста. Характерные семитские черты лица, пышные волосы с редкими седыми прядями, домашнее платье с кружевным воротником и на ногах мягкие туфли без задников, которые назвать тапочками язык не поворачивался.

— Проходите, пожалуйста, молодые люди. Нет-нет, что вы, разуваться не надо, — она взмахнула руками, увидев, что Карпов начал снимать ботинки.

— Я не очень люблю вашу контору, но раз пришли, значит это важно, — и она поманила нас за собой. — Проходите в гостиную, молодые люди.

Здесь тоже был запах, свойственный, наверное, только этой квартире. Аромат старого дерева, начищенного паркета и едва уловимый аромат лилий. Я поискал взглядом, но цветов нигде не увидел.

Прихожая была просторной, с высоким потолком. Здесь царила тишина. Не мертвая тишина, а скорее мудрый покой прожитых лет.

По паркету, который едва слышно поскрипывал под ногами, я прошел в гостиную. Окна, высокие, почти от пола, выходили во двор-колодец. Свет фонарей, проходя сквозь густые ветви лип, ложился на ковер причудливым узором, прямо на застывший сложный орнамент.

Комната дышала историей. Она не была похожа на музей, нет, здесь жили, и это чувствовалось. У стены рояль «Беккер», его полированная черная поверхность, как зеркало, отражала блики хрустальной люстры. На крышке лежали раскрытые ноты. На резном дубовом комоде стояли массивные часы с бронзовыми стойками, рядом фарфоровые статуэтки. Рядом большая фарфоровая чаша с яблоками. Пахли они одуряюще. Интересно, откуда такие свежие?

Главным сокровищем этой комнаты были книжные шкафы, занимавшие одну стену с пола до потолка. За стеклами в идеальном порядке стояли тома в синих, зеленых, коричневых переплетах.

Атмосфера здесь была иной. Не давила, как в конуре у Семенова, а, напротив, возвышала. Каждый предмет мебели, каждая книга, каждый луч света, падающий на паркет говорили о порядке, уме и достоинстве.

Хозяйка села на краешек черного кожаного дивана с очень высокой спинкой. Над диваном картина в тяжелой золоченой раме. Я не уверен, что смог бы определить школу, что-то из работ ранних советских пейзажистов, цветущий луг под закатным, почти фиолетовым небом.

Перед диваном низкий круглый стол и два кресла рядом. Хозяйка предложила сесть и только потом спросила:

— Слушаю вас? — ее красиво изогнутые брови приподнялись, в глазах, золотисто-коричневых, почти янтарного цвета, светился вопрос.

Глядя в глаза матери Елены Боннэр, я понял о каких «искрах света» говорил бывший супруг, Иван Семенов.

— Руфь Григорьевна, у меня к вам несколько вопросов по поводу вашей дочери.

— У меня нет дочери, — спокойно ответила Руфь Григорьевна. — Та женщина, что приехала с Ирака, не моя хорошая еврейская девочка. И я рада, что могу об этом заявить открыто.

— А раньше не могли заявить? — поинтересовался Карпов. — Что вам мешало?

— Или кто? — уточнил я и добавил:

— Не ошибусь, если назову фамилию Микоян?

Руфь Георгиевна вздохнула.

— От этих Микоянов Лене всегда одни беды были. И молодая была, хорошо, вовремя на фронт ушла, как чувствовала. И потом. Как я не хотела, чтобы она ехала с той экспедицией, но Анастас Иванович упросил. Сказал, свой человек нужен ему там. А я ему еще за это все должна, — она подняла руки, браслеты со звоном съехали с запястий к локтям, и сделала круговой жест, будто хотела обхватить все сразу — стены, мебель, картины.

— Вы уверены, что после Ирака вернулась не ваша дочь? — все-таки уточнил еще раз. — Может, она изменилась по характеру, или вы действительно думаете, что вместо Елены вернулся другой человек?

— Юноша, я свою дочь грудью кормила, я ее вырастила, я ее воспитала. И забыть слова молитвы она не могла. Как и перепутать слова «шабат» и «шалом». Но когда я поделилась с Микояном своими сомнениями, он порекомендовал мне молчать. Причем дал понять, что по сравнению с психушкой моя жизнь в «Алжире» покажется мне раем.

— Спасибо, Руфь Григорьевна, вы очень нам помогли, — я встал, слегка поклонился хозяйке, и мы вышли.

— А вы зачем с нами ездили? — спросил Газиз, когда мы вернулись к «Волге». — Мы бы сами все сделали, и допросили, и поговорили.

— И ничего бы не поняли, — тут же добавил Карпов. — Владимир Тимофеевич, что на самом деле сказала Боннэр? Она ведь и не