Вадим Сухачевский - Завещание Императора

— Дальше давай! — перебил его Большой "котелок". — О чем они говорили?

— А вот говорили-то… — Память возвращалась что-то медленно, хорошенько тут "Мухе" поднапрячься пришлось. — Не все слышно было, я ж там притулился вдали, с уголка… Вначале разные глупости говорили. Стыдно сказать – про клистир. Что будто клистир какой-то – с пёсьей головой… — Нечаянно опять взглянул на страшного, с пёсьей головой, и, что-то сообразив, затрясся мелкой дрожью: – Ваше пре!.. Великий!.. Я ж только повторяю слово в слово! Так в точности и говорили, ей-ей!..

— Ну, дальше! Клещами из тебя вытягивать? — прикрикнул на него Маленький.

— А дальше… — с трудом уняв дрожь, изнатужился "Муха". — Дальше-то все мудрёно. Ихние благородия, не чета нам, дуракам, народ образованный, иди их пойми… Всё про какое-то "пред…" Как бишь?.. "Пред-о-щу-щение"!.. Во! Тут выговори-ка, не считая в отчете для господина Ландсдорфа написать! Что бы там подлец Панасёнков ни говорил – что я-де все мозги пропил (на какие, к слову, шиши?), — а вот, гляди, вспомнил же! Он бы сам, иуда, попробовал!.. — И, поймав на себе не предвещавшие добра взгляды "котелков", добавил торопливо: – Точно, Великий! "Предощущение"! Так и было речено!.. А вот дальше… Я было сперва подумал, что их сиятельство лжепреставившееся шутки шутят. Про какого-то карлу с топориком: что-де карла этот гробы торгует, и кто, мол, ему за свой гроб наперед не заплатит – тот без гроба так и сгинет невесть где, а ежели кто, супротив, заплатит – тогда еще бабушка надвое… Ладно, запоминаю: служба, чай… Тут буря за окном – такая, что смерть да и только! А сиятельству лжеусопшему хоть бы что: в самую круговерть моего объекта из трактира-то и выволок. "Ах ты, — думаю, — служба ты собачья!.." – и за ними, а что поделаешь? Да толку-то! Какая там, к бесу, слежка, когда вокруг – ни зги! Руку вытяни – пальцев не разглядишь! Снежище – дышать нечем! И назад уже не возвернешься – пути вовсе не видно. Заплутал!.. Пальтецо на мне, ваше высокопре… Великий, сами изволите видеть каковское, и сапоги пальтецу подстать; прости, Великий, Панасёнкову бы, паскуде, сапоги эдакие! Воров таких и казнокрадов, как оный Панасёнков, даром что в классном чине…

Передавая всю эту жуть Андрюшке-"Беркуту", он, "Муха", кое-что, ясно, утаил, вообще за языком своим, несмотря на выпитое, прислеживал, чтобы с глупу, невзначай не выявилось нарушение присяги (хоть бы даже и в самой преисподней – да, чай, нигде не писано, что она там отменена?), а вот о том, что на мерзавца Панасёнкова не упустил нажаловаться Великому, умалчивать не стал, и друг не преминул высказать по этому поводу свое одобрение:

— Так ему! Авось, ему тоже икнется!

— Икнется стервецу, ужо не сомневайся, — уверенно подтвердил "Муха".

— Ну, а дальше-то что?

— Дальше?.. — Он задумался, чтобы не смазать все каким-нибудь словом неосторожным. Впрочем, остальное, пожалуй, можно было рассказывать вполне безбоязненно, ибо к присяге вроде бы касательства не имело. — Дальше, — продолжал "Муха", — оно и вовсе погано. Замело меня – шагу сделать не могу. "Всё, — думаю, — наслужился ты, отмучился, раб Божий Леденцов! Не дождался классного чина, так и пропал не за понюх табака. Щас мороз всю душу изымет!.." – "Муху" и теперь, как тогда, прошибло икотой. Отыкавшись, агент ошалело проговорил: – Тут-то он откуда ни возьмись и является… — На этом Леденцов замолк, только вращал расширившимися в ужасе глазами, словно все еще видел что-то страшное в той кружившей пурге.

— Ну! Кто? — не выдержал Шепотков. (Вот и "котелки" тогда с двух сторон: "Ну! Кто?!" – "Говори, раб, не заставляй Великого ждать!")

Еще некоторое время, тем не менее, "Муха", как и тогда, икал, трясся, пучил глаза, пока снова не обрел дар речи:

— Да кто!.. Он самый, кто ж еще? Карла с топориком!.. Главное дело, ничего не видать, а карла – вот он, тут! В одной рубахе подпоясанной, без шапки, без пальта, топорик через плечо. Стоит себе и глядит – ну прямо в самую душу. "Вот она, — думаю, — Леденцов, смертушка твоя…" А карла мне – тихо так… И ведь буря воет, что зверь, и уши все снежищем залепило, а он тихонько так говорит – и каждое слово при этом слыхать. "Уж не ты ли, — спрашивает, — Тимофей Леденцов, давеча гроб у меня заказывал?" Жуть меня такая, Андрюшка, взяла – не описать! Рта раскрыть не могу. А карла все себе удивляется: "Точно ведь помню, — говорит, — что кто-то заказал, а теперь, когда платить пора – не признаётся никто. Уж все, кажется, обошел, всех обспрашивал. У кого только не был, и у здоровых, и у чумных, и у нищих, и у миллионщиков, ажны до самого государь-императора дошел…"

— Ну?! — на этом месте не поверил другу Андрюшка Шепотков. — Прямо так-таки?…

— Ей-ей! — перекрестился Леденцов. — Так и сказал: до самого государь-императора… "Нет, — говорит, — никому не надобно моего гроба, никто платить не желает. Это что ж, так вся Россия и поляжет невесть как вместе с государь-императором?.. (Вот – те крест, в точности эти самые слова!) Ты бы, — говорит, — однако, припомнил, Тимофей Гордеич, — может, ты-то гроб и заказал, да ненароком про то запамятовал?" Чую – уж сама смертушка за грудки хватает; вот когда и вспомнил, что там, в трактире, ихнее сиятельство ложнопокойное про откуп от этого карлы рассказывали. Думаю себе: что как и у меня, грешного, откупиться выйдет? В кармане-то последний целковый – да ладно, для такого дела не жаль. "На, — говорю, — держи, мил-человек. А когда б сукин сын Панасёнков жалованья за этот месяц не задержал – так и на трешницу бы для тебя, ей-ей, не поскупился бы. Выпей за грешника Тимофея Леденцова". Карла целковый взял – и все, нет его, сгинул. А во мне уж, чую, и жизни не осталось, стужей всю выбрало. Не вышло, думаю, с откупом. Подвел карла! Кончился ты, значит что, Тимофей… — Помолчав немного для пущей убедительности, продолжил: – Только глаза-то через миг открываю; глядь – метели никакой уже вроде бы нет, лежу на какой-то вышине, луна здоровущая надо мной, и эти трое, один с головой пёсьей и двое в котелках. Там еще в сторонке четвертый был, будто птица агромадная, я еще подумал – никак, ворон по мою душу… Ну, дальше-то я уж тебе рассказывал… — Затем добавил, гордый собой: – А присяги, хоть, почитай, и на смертном одре, да все-таки, вишь, не нарушил… Так что давай-ка, Андрюшка, выпьем с тобой за то, чтоб жить нам долго теперича: заслужили! — И водка из полной стопочки приятственно согрела его измученное икотой нутро.

— А потом? — спросил друг Андрюшка, от любопытства стопку свою даже не допив, чего при иных обстоятельствах не допускал себе никогда.

— Потом?.. Потом – суп с котом, — все еще собою любуясь и гордясь, без зла насмехнулся над ним "Муха". Однако все-таки снизошел: – Да уж почти всё. Я им было напоследок – еще раз про шельму Панасёнкова: чтоб ему когда-нибудь там не пожалели, отсыпали по полной горяченьких угольков; только этот, на пса похожий, слушать больше не захотел. Зыркнул своими глазищами (ох, не приведи Боже еще когда!) и говорит: "Вон!.." Я моргнуть не успел – и уже в сугробе… Лежу; пурга вроде бы и утихомирилась, — а что толку-то? Все одно – смерть. Ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть – неживые; и холодище такой – аж в самых кишках! Ни дыхнуть, ни пукнуть!.. Только вдруг слышу – воет кто-то поблизости… Ну, дальше-то знаешь: собачонка меня нашла. Кабы не она – то бы всё! Поминай потом, что когда-то Тимофеем звали!.. Апосля уже мужики тамошние сообразили, что воет она неспроста, подошли, откопали, влили в меня полштофика, храни их Господь, на санях в гошпиталь отвезли… А что два пальца отмороженные мне там, в гошпитале, оттяпали – так я ж, ей-Богу, и ничуть не в обиде: при нашей-то службе не велик урон – чай, не руками хлеб себе добываем. Не на кузне горбатимся, чай, — верно я говорю, Андрюха?

— Оно конечно, — подтвердил друг закадычный Андрюха-"Беркут". — Наша служба – все больше ногами, а главное дело – мозгой.

— Да и на руке-то на левой, — бодрился "Муха". — Правая – во, вишь, цела: отчеты писать! А их благородие ротмистр все равно не поскупились – награду по полной распорядились выдать за проявленное на государевой службе рвение: круглых сто рубликов, по полсотенки за каждый пальчик. Уж как Панасёнков жилился, как жид распоследний, а никуда не делся, выдал сполна – поперек их благородия, небось, не попрешь!.. Я на них (видал?) пальтецо себе новое справил и кашне вот теплое, шерстяное – на случай ежели когда опять в пургу занесет нелегкая. Да еще восемьдесят рубликов осталось, плохо ли? И к классному чину их благородие обещались непременно представить об следующем годе… — Он разлил остатки водочки себе и другу (получилось, к сожалению, уже не по полной). — Ну, что, Андрюха, еще послужим, иуде Панасёнкову назло? — С этими словами он одною рукой опрокинул в рот стопку и, поскольку каша с требухой была уже вся съедена, другою, трехпалой, отщипнул хлебца на занюх.