Владимир Романовский - Хольмгард

Не подкупили ли его, подумал Ярослав. Бесстрастное веснушчатое лицо. Тонкие губы. Выражение лица по большей части участливое, но участливость эта явно деланная, ненастоящая. Но и не лживая, а так, желание понравиться, вписаться, быть одним из многих, быть своим. Не из корысти, а, очевидно, чтобы забыть прошлое. Вряд ли его подкупили. Владимир не стал бы рекомендовать кого попало.

— Сколько денег в казне?

— Три тысячи двести пятьдесят гривен.

— Где хранятся деньги?

— Не скажу.

— То есть как!

— Так.

Ярослав нахмурился.

— Уж не решил ли ты эти деньги себе присвоить?

— Нет.

— Но не скажешь, где они?

— Если тебе, князь, понадобятся деньги, хоть бы и все, я тебе их представлю в полчаса. Но чем меньше людей знает, где они хранятся, тем лучше.

— Даже я… э…

— Включая тебя, князь.

— А что, — сказал князь. — Это даже остроумно.

Яван поклонился.

— Священника Макария знаешь?

— Местной церкви? — спросил Яван. — Той, что в селении здесь, под боком?

— Да.

— Знаю. Пьяница.

— Да, водится за ним такой грех. Скажешь ему, где хранятся деньги?

— Чем меньше…

— Да, я понял. Но видишь ли, Яван, говорю тебе тайно… Придется нам на некоторое время уехать из этих краев. Я приглашаю тебя ехать со мной.

— В Швецию?

— Да.

— Что ж… — Яван улыбнулся. — Пожалуй. Сегодня?

— Сегодня к вечеру. Согласен?

— Да.

— Скажешь Макарию, где хранятся деньги.

— Он знает.

— Знает?

Яван издал короткий смешок.

— Он единственный помимо меня, кто знает, — сообщил он.

— Ты ему доверился?

— Ты тоже только что хотел ему довериться. Стало быть, есть что-то в Макарии такое. Располагает.

— Он очень уважает свое слово.

— Да. И в отличие от многих, чем больше выпьет, тем больше уважает.

Ярослав рассмеялся. Яван наклонил голову в знак того, что он доволен, что замечание его оценили.

— Жискар говорит, что наемников осталось человек двести.

— Около того. Ньорор очень недоволен. Две тысячи человек выбрали себе нового предводителя и ушли из города. Пятерым уйти не удалось.

Ярослав вздохнул.

— Что с ними сталось?

— Какая-то… ватага, человек восемь или десять, сделала налет на дома, где они жили, по отдельности. Всех, кто был в домах, убили и закопали. Дома сожгли. Действовали ночью.

— Дикость!

Яван пожал плечами. Ярослав неодобрительно покачал головой.

— Прямо Дикий Отряд Ликургуса какой-то…

Ни один мускул на лице Явана не дрогнул.

— Суд над Детином завтра? — спросил князь.

— В полдень.

— Хорошо. Поедем вместе. Ты и я.

— На суд?

— Ты догадлив.

Яван с сомнением посмотрел на князя.

— Лучше бы тебе в Новгород не…

— Не соваться. Ну, уж я сам решу, Яван, что мне лучше, что хуже. Поедем. Почему при тебе нет сверда?

— Я казначей, а не ратник.

— Да. И все же. В гриднице есть дюжина свердов, выбери любой.

— Охрану берешь?

— Человек пять-семь возьму, — решил Ярослав. — Если отбудем через полчаса, как раз поспеем.

— К началу не поспеем.

— А к началу и не нужно. Мы ж не в театр константинопольский собрались.

— Как знаешь.

— Иди выбери сверд и жди меня во дворе, там, где стойла. А встретишь Ляшко, скажи ему, чтобы тоже собирался. Поедет с нами.

Оставшись один, Ярослав ключом, висевшим у него на цепочке на груди, отпер сундук, вытащил из него ларец, открыл, и развернул грамоту, прибывшую к нему в занималовку давеча неизвестным способом — дверь и ставни были заперты. В письме в подробностях сообщалось о событиях в Киеве. Некоторые детали указывали на то, что писана грамота была человеком, вхожим во все киевские круги и в детинец. Подпись Предславы не обманула князя, да и не рассчитывал автор грамоты, на новгородской бересте писаной, что она, подпись, обманет князя. Знак доброй воли или доброй неги. Сообщалось, что новая любовница Святополка корыстна и жестока. Что за последние два месяца Святополку вкупе с поляками пришлось отразить три печенежских набега. Что Свистун, возможно, покинул Киев (Ярослав усмехнулся зло) и что в связи с этим тати и разбойники перессорились, а лиходейства стало меньше. Что Святополк послал в помощь Базилю войско для решительного удара по хазарам и что, возможно, Хазарии как данности более не существует. Греческая труппа в быстро сооруженном подобии театра под открытым небом имеет грандиозный успех — вкупе с местными умельцами они перевели три греческих пьесы на славянский, выучили текст. Сперва зрители смеялись над произношением, но попривыкли, развлечение вошло в моду и четвертая пьеса, римская, Сенеки, готовится к постановке. Ярослав хорошо помнил, что пьесы Сенеки не предназначены для представления, а лишь для чтения. Шалят греческие актеры. Экспериментируют. Лучше б новое что-нибудь написали. Вернусь из Новгорода, и перед самым отъездом послушаем мы с Ингегерд Валко-поляка. Надо бы подать мысль ему, или еще какому-нибудь сказателю, пусть пьесу напишет. Впрочем, не напишет конечно же. Очень разные грунки — сказания, саги, и пьесы.

Заперев письмо в сундук, Ярослав вышел из занималовки и поднялся наверх, в спальню. Ингегерд занята была чтением Екклесиаста в переводе на славянский, пыталась запоминать неизвестные ей слова.

— Что такое пресыщение? — спросила она.

— Умнихет.

— Ага, тогда понятно.

— Мне нужно отлучиться на один день.

Она с беспокойством посмотрела на него. Ярослав присел на край ложа.

— Очень нужно, — сказал он. — С тобою останется Жискар. Придет сюда и будет с тобой сидеть. Я ему велел не выходить. Завтра мы отсюда уедем.

— Все-таки ты решил уехать.

— Мне нужно, чтобы наш первенец родился в спокойных условиях. Чтобы с тобою ничего не случилось. А там видно будет. Не грусти, Ингегерд.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. МИНЕРВА

Годрик против обыкновения громко храпел, и Хелье пришлось несколько раз перевернуть его со спины на бок, чтобы он не мешал ему думать и одеваться. Одежда, принесенная Диром, не очень подходила по размеру, и вместо болярского сынка получался какой-то замшелый провинциал, желающий соответствовать. Пришлось порыться в суме Годрика, найти иголки, нитки, и кое-что подкоротить. Особенно раздражала сленгкаппа — Дир явно мерил ее на себя, Хелье она была до пят. Как подкоротить сленгкаппу, не нарушив общего ее вида и стиля? Замечательные разрезы, весьма необычные. Канва толстенная, иголкой не пробьешь. Дир и Ротко ушли за «маленькой хорлой», корова за дверью у крыльца, с облегченным выменем, жевала жвачку и уходить не собиралась, а Хелье возился и возился с одежкой. Сапоги оказались великоваты, но тут уж ничего не поделаешь. Кроме того, общий вид одежды не располагал к ношению сверда на перевязи, а идти на суд без сверда было опасно. Опасно было и со свердом, но все-таки чувствуешь себя увереннее, когда при тебе оружие. Ночью предстояло смотаться к дому Белянки, посмотреть, как там и что, обнадежить Любаву, часов восемь в общей сложности провести в пути — опять бессонная ночь! Можно, конечно, послать вместо себя Дира, но как-то боязно. Любава Дира не помнит, наверное, а Белянка не знает, а он еще натворит там чего-нибудь. Эх. Монашья роба гораздо лучше молодежных фасонов, сверд под нее прячется запросто. А вообще, наверное, весело они живут, эти молодцы да девицы. В их возрасте я, вместо того, чтобы веселиться с себе подобными, вздыхал по Матильде и торчал в Старой Роще, обучаясь премудростям свердомахания. Ну, еще фолианты читал всякие и со священником спорил на отвлеченные темы. А в Роще все были старше меня. Так и вырос одиноким волком. Теперь у меня есть друзья, Дир и Гостемил, хорошие, и Яван, парень неплохой, хоть и сохраняющий упорно дистанцию, но не всякий мне позавидует — иметь таких друзей хлопотно, наверное. И гадина эта в Киеве. Ведьма. Стерва.

Хелье пригорюнился, не прекращая работы. Вскоре сленгкаппа была готова и выглядела неплохо. Не то, чтобы великолепно, но сойдет. Натянув порты, Хелье обнаружил, что они давят в паху. Что за глупости — длина, вроде бы, нормальная. В бедрах я не широк, скорее наоборот. Он похлопал себя по бедрам и ягодицам и вдруг обнаружил тесемки в области паха. Тонкие, едва заметные. Найдя узел, он развязал тесемку, и давление ослабло. Так. Безобразие — порты предусматривают разные величины хвоя. Развратный Новгород. Даже в Константинополе такого нет. Хелье сделал широкий шаг. Затрещал шелк — порты не были рассчитаны на особенности перемещения в пространстве, связанные с учениями в Старой Роще. То есть, для драки не подходят. Вставить клинья, что ли? Хелье снял порты и рассмотрел их еще раз, внимательно. Ну я тут напортняжничаю! Тонкая работа, тонкие швы, стежки еле видно. А сленгкаппой… не прикрываются эти места, вдоль бедер. То есть, будут видны клинья, если их вставить. Знатная молодежь в драках не участвует. А если и участвует, то одежду покупает назавтра новую. Непозволительная расточительность.