Дмитрий Полковников - Опытный кролик

Но Майя, поварившись в арт-гадюшнике, знала цену таким ухаживаниям, и понемногу двигалась к своей мечте.

В ответ на вопросы мамы о русском офицере, она продемонстрировала сломанный зонт, мокрое платье и плащ-палатку. Но та не умолкала, и Майя затаилась, ожидая, когда старая пани Чесновицкая уйдет в костел. Хотя общее горе и сблизило их, девушка часто жалела о маленькой комнате в Варшаве, снимаемой отдельно от родителей. Ей тогда надоели скандалы в семье, неизменно заканчивающие обсуждением поведения дочери.

Мать возмущалась — дочь позорит фамилию. А покойный отец, которому всегда нравились выученные Майей русские песни, все чаще делал попытки найти дочери мужа, страшась ее самостоятельности.

Но воспоминания прервал стук топора и два веселых голоса. Майя вышла во двор. Невольный обидчик, одетый в полную командирскую форму, в компании с немолодым солдатом, чинил давно висевшую на одной петле калитку. Увидев девушку, комбат весело подмигнул и ободряюще улыбнулся.

— Капитан Максим Ненашев. К искуплению проступка приступил. Не возражаете?

Ну что ж, она не возражала, тем более, эти русские в дом не ломились, а исправили калитку, подремонтировали забор, навели порядок с колодцем. Немолодой солдат, весело покрикивая, руководил капитаном, сетуя на неумелость и руки напарника, растущие не из того места.

Ох, не так весело появились большевики здесь.

Двадцать второго сентября Брест и его окрестности покинули немцы. Немецкий часовой, стоявший возле склада со спиртом, за несколько часов до передачи объекта советской стороне провозгласил обмен водки на яйца. Кто жил поблизости, помчались к своим несушкам, но успели не все. Вместо предприимчивого немца стоял суровый красноармеец с трехлинейкой.

Еврейское и белорусское население с цветами и хлебом-солью решило радостно встретить Красную Армию, глумясь над помрачневшими поляками: «Все, панове, кончилось ваше время».

Но праздника не получилось.

После ушедших немцев в местечко на грузовиках въехали заморенные солдаты-пехотинцы. По сравнению с германцами и поляками, Красная Армия выглядела странно — запыленные, худые, оборванные, в брезентовых сапогах [254], пестревшие азиатскими лицами.

«Монголы идут!», — крикнули из небольшой группы поляков.

Кто-то стал расходиться со словами — «Какую ж они нам жизнь несут?»

Плачущую женщину, метнувшуюся к грузовику красноармейцев со словами «Родненькие… соколики…» отпихнул замызганный боец — «Отойди, тетка!». Но спокойно стоящую и побелевшую лицом Майю заметил русский офицер, почему-то в пилотке и с красной звездой на рукаве. Подозрительно оглядев застывшую от страха девушку, он спросил — «Точно ли, эта дорога ведет к крепости?». Она удивилась — на запад только один путь [255].

Полки магазинов мгновенно опустели. Закрылись бесчисленные лавки с продуктами и товарами из Праги, Варшавы, Парижа, десятки видов колбас сменились консервами и толокном. Повсеместное «пан» и «пани» с непременным сниманием шляпы объявили пережитком.

Зато через полтора месяца, на праздник седьмого ноября, Советы провели парад, показав, что у них, — и жители ахнули, не ожидая увидеть такую мощь техники, стоящей на вооружении Красной Армии.

Когда эти двое закончили и оделись, предварительно помывшись из колодца, панибратские отношения офицера и солдата закончились. Максим демонстративно расплатился с сержантом за работу, извиняясь, что отвлек от службы.

Солдат как-то старательно козырнул капитану и ушел, вспоминая старую армию, когда хоть и был при офицере денщик, но строить что-то для командира, лишь выразив личное желание. Не все соглашались, но лишний рубль всяк хорош для хозяйства.

А ее обидчик, не спеша, начистил сапоги и уселся боком на мотоцикл, всем скучным видом прямо таки напрашиваясь на разговор.

«Ага, дожидайся», — неожиданно зло подумала Майя, демонстративно громко захлопывая окно, — «шел бы ты к своим немытым „советкам“». Девушка села за пианино, почему-то не попадая пальцами по клавишам.

Молодая панна вспомнила, как в городе появились неопрятные и безвкусно одетые жены командиров Красной армии — растоптанные сапоги, ситцевые платья в цветочек, черные жакетки под бархат и огромные белые платки. Первым делом они сделали скупать все «красивое», не избегая и вышитых ночными рубашками. Потом, наскоро перестрочив их на машинке, одевали их, как платья. Люди потихоньку посмеивались, а потом принялись перешептываться [256].

Ой, беда в Советском Союзе. А как ее раздражала наглость и хамство прибывших с Востока женщин. Вместе с мужьями они селились в квартирках и особняках, остающихся после вывозимых куда-то польских чиновников. Идти работать не спешили. Наверно и не умели, что не мешало им обязательно завести себе прислугу и постоянно проводить время в поиске нарядов. Но, как ни странно, особо ценились отрезы из нарядных тканей.

И не дай бог не угодить такой даме. Высоко неся голову, они небрежно бросали местным: «Скоро вас здесь никого не будет». Что слышали от мужей, то и говорили.

Те тоже оказались хороши — пользуясь бедственным положением горожан, скупали все ценное по дешевке, обставляя собственные квартиры или, куда-то вывозя. Былые сбережения пропали в национализированных банках, разрешили обменять на советские рубли лишь триста злотых по курсу один к одному [257].

«Как я их всех ненавижу, и русских и немцев», — привычно подумала девушка, но мысли о скучавшем капитане не исчезли из головы. Чем-то парень-большевик ее зацепил.

«Я улыбнулся ей, она улыбнулась мне, и прощайте», — подумал капитан, слыша звук пианино в доме, — «Ага, выходит, он зря потерял два часа, надеясь на собственную неотразимость». Он полюбовался своим отражением лица в почти высохшей луже. Изощренно-коварный мужской план разбился о женскую логику. Где там тот дезодорант, с запаха которого ангелы падают с неба? Не помешал бы.

Ненашев машинально, по привычке козырнул, приветствуя пожилую, но очень гордую по виду женщину, удивленно осматривающего его и результаты ремонта. Пожилая хозяйка была одета аккуратно и носит траур.

Александра Чесновицкая взглянула на очередного поклонника дочери.

Этот заранее гнусный тип чем-то незримо отличался от прошлых лиц. Но не только тем, что первым помог навести порядок во дворе. Чем-то капитан неуловимо напомнил погибшего мужа. Впрочем, и обычных цветов, собранных в безвкусный веник, в руках русского не было. Влюбленностью от командира не пахло. Он явно пришел по делу. Но ее дочка ему нравилась. Мужчина никогда не обманет женщину, если она сама не захочет этого.

А Ненашев в это время вежливо беседовал с подошедшим немолодым соседом из белорусов.

— Что, товарищ командир, панну Майю ждете? Не выйдет у вас ничего. Очень гордая паненка, а мать у нее совсем змея. Да, не вы первый. Как погиб ее отец, мужчин за порог Чесновицкие не пускают, а вашего брата вообще на дух не переносят.

— А где погиб?

— В крепости, в тридцать девятом. Германец ее с хода взять пытался, но зубы-то пообломал. Очень ждал вашу армию господин майор, хоть большевиков и ненавидел. Верил, что на помощь идете, а оно вон как получилось. Зря с Гитлером сдружились — заклятый приятель войной на вас скоро двинется.

— Что, письма с того берега получили? Я не пограничник, но догадываюсь — на ту сторону ночные ходоки из местных есть, — усмехнулся Ненашев, вспоминая читаные когда-то мемуары. Пусть заставы хоть в лепешку разобьется, но всех дырок в границе не закрыть — очень мало бойцов. Поляки из-за Буга навещали родичей, часть, конечно, ловили, но таким бесшабашным все нипочем.

— За предупреждение спасибо. Думаю, запаслись керосином, спичками и солью? Да и совет: щели бы в огородах неплохо освежить. Должны же остаться с польских времен? Ждете, небось, очередной смены власти? — что-то злое вырвалось у капитана.

В том же Бранденбурге-800 местные, очень национально настроенные ребята, засветились [258].

— Ты меня не пугай, и не так пугали — свирепея, в ответ сказал белорус. От возмущения он перешел на ты, — Я с германцем, в отличие от тебя сопляка, в восемнадцатом и в тридцать девятом воевал. Он вояка добротный, лютый. Не чета, вашим хлопцам.

— Знаю, отец, — Максим примирительно положил руку на плечо старого солдата, — знаю. Извини, что обидел.

— С одной стороны — хорошая ваша власть. Правильная. Школы открыли, больницы строите, все простому человеку бесплатно [259]. А с другой стороны — несправедливая и больно бестолковая. На одно село вора поставите, и гребет он все под себя. На другое — такого честного, до тошноты, товарища, что ни себе, ни людям жить не даст. А что в городе творится? Да у панов легче бумажку было выпросить, А скажешь что, тут же гребете и правых, и виноватых. Остерегаются вас люди [260].