Трудовые будни барышни-попаданки 3 - Ива Лебедева

конюхам попускать. Вон Еремей уже насупился, предчувствуя, что разгуляться его кнуту я не дам.

— Еремей Григорьич, что холки намылил, это правильно, — сказала я.

Лицо главконюха слегка посветлело. Я давно привыкла обращаться к старикам и должностным лицам исключительно на «вы». Я-то привыкла, а люди — нет. Поначалу удивлялись, теперь радовались.

— Прочим сказано будет, — продолжила я, — что доить без приказа кобылу — что корову барскую доить, что из амбара зерно отсыпать. Все воровство, хоть и мелкое. Кого поймаешь — посылай на отработку, навоз ворочать. По шее дать разок тоже можно.

— Понял, Эмма Марковна, так и сделаю, — сказал Еремей. А я еле сдержала смех. Представила, как отправят вора убирать навоз. А завзятый воришка еще украдет и его, для брикетов на свой огород. Вот такие издержки безотходного хозяйства.

Вообще-то, я давно понимала, что человек в условиях внеэкономической эксплуатации считает едва ли не естественным вознаградить себя на своем участке работы всем, чем можно. Искоренить это — увы, никак. Надо только свести издержки к минимуму. Дарить овощи огородникам, тем, кто не попался на воровстве.

А с девицами, собиравшими ягоды, вышло еще лучше. В отличие от матушки Татьяны Лариной я не заставляла их петь среди смородиновых и малиновых кустов, чтобы исключить сопутствующее поедание. Зато в первый день сбора поблагодарила за работу и угостила цукатами.

— Собирайте побольше, девоньки, вам же побольше и перепадет такой вкусноты.

Показалось или нет, но на следующие дни юные мордашки были меньше перепачканы соком, чем в первый. Корзинки же заметно потяжелели.

А если съели девчонки сколько-то ягод, так и на здоровье. Зима впереди долгая, пока есть возможность — надо укреплять тело, запасать витамины. И не только барам, но и крестьянам. Как бы ни пыжились местные господа, те, кто поумнее, понимали: без крестьян они никто. С голоду помрут, по миру пойдут.

Все радости крепостничества, о которых я привыкла читать в классических произведениях, касались в основном дворовых. Этих и за людей господа не считали, особенно девок. В глаза частили дармоедками и бездельницами. При том что обычно дворовая девка с рассвета и дотемна крутится по дому, не присядет. А если и присядет — то в девичьей за пяльцы, за коклюшки, к прялке.

Все девчонки чуть ли не лет с пяти учатся и спицы в руках держать, и кружева плести, и вышивать. Все могут сбегать в подпол за квасом, подмести пол, гусей выпасти, барыне пятки чесать. Пропадет одна — ей на смену придет другая, не Манька, так Аринка или Дуняшка. Вот и не ценится тут ни труд их, ни сама жизнь.

Ну разве что кроме каких-то особых мастериц, обученных тонкому ремеслу — златошвеек, например. Таких отправляли еще малышками в Москву, на Кузнецкий Мост, знаменитый своими мастерскими. Платили за науку неплохие денежки и после выжимали из обученной девки все соки, чтобы оправдала вложения. Но и просто запороть ее на конюшне или отдать за полоумного вдовца в дальнюю деревню на погибель уже считали непрактичным.

А вот «тяглецов» берегли все, кроме самых жестоких самодуров или просто дураков. Не будет пахарей — не будет хлеба. Крестьян «не баловали», но и не морили. В голодный год кто поумнее, тот и подкармливал, так, чтоб не перемерли.

И все равно, пройтись по людской спине что прутьями, что кнутом никто не брезговал. Кто из мужчин-помещиков полютее — тот и сам за нагайку брался. Остальные имели холуев из дворовых, к которым и посылали провинившихся «на правеж».

Тут я довольно сильно выделялась на общем фоне, и это тоже породило массу слухов. Вплоть до того, что некоторые ретрограды уже шипели, мол, молодая да ранняя, а уже бунтарка, противу отеческих устоев восстает.

И не то чтобы я их совсем-совсем не понимала: пошел мужик между севом и сенокосом поработать на моих производствах, вернулся сытый да с деньгами в узелке и начал дивить рассказами про странную барыню, приходить к которой было боязно, а расставаться не хотелось.

Впрочем, общий тон слухов был глуховат, мои денежные удачи затмевали все. По осени в нынешнем, не особо хлебородном году, как пить дать, потянутся соседушки в гости — задарма чужих харчей поесть, на диковинки поглядеть. Урожай-то поторопились продать еще с поля, потом подсчитали остатки в погребах и амбарах и поневоле ощутили себя Плюшкиными: корки беречь стали.

Ну, а кто сытый, тот с иным прицелом: денег занять. Под расписку, знамо дело. Тут так принято.

А я еще посмотрю, кому одалживать, а кто и обойдется. Злые языки надо укорачивать — это первое. А второе, нынче с долгами при желании заимодавца строго. Можно те расписки в присутствие отвезти и предъявить к оплате. Тогда на имущество должника наложат арест.

И есть у меня на примете пара имений, где крестьян уже ветром шатает оттого, что барин пьет да лютует не по делу. Сейчас-то, на пару месяцев, беда отойдет, осенью, как говорят, и у воробья пир. А потом пойдут мужички побираться еще до Рождества.

А барин свое кровное имение-то не продает, только закладывает. Вот и способ прибрать к рукам, округлить собственные владения.

Нечестно? А почему? Денег я дам, не пожадничаю. И людей, на которых смотреть страшно и совестно, глядишь, потихоньку вытяну. Если у меня есть ресурс — надо его по делу применять. К общей пользе.

Тут-то и случилась неприятность, подтвердившая мои худшие предположения.

Глава 7

Архив моего покойного геройского супруга, а проще говоря, пачка конвертов с письмами, имел незавидную судьбу. Только я собиралась усесться за него всерьез, происходило нечто отвлекающее.

Вечер, вроде бы самое подходящее время для неторопливого чтения у свечи, когда если кто и мешает, так это не заснувшая осенняя муха. В день прибытия, точнее под конец дня, было не до писем. А назавтра, едва я зажгла свечу, в комнате послышался шорох, легкий топот босых ног, и я сразу догадалась, что это за визит.

— Маменька, сказ-ку, — потребовала Лизонька, а Зефирка просто дернула меня за халат.

По дурной привычке, сохранившейся и в XXI веке, не говоря о XIX, ребенка следовало погнать в постель. Но я вспомнила, как падала без ног каждый вечер на ярмарке. Особенно под конец, когда приключение догоняло приключение. Малая перешла в ту стадию заброшенности, когда заводят вымышленных друзей. Тут, к счастью, появилась Зефирка. Однако все равно наилучшая псина маму не заменит. А я и сказки на ночь задолжала, страшно подумать сколько, и обычное общение.

Так что тот, компенсационный вечер провела в детской. Поэтому решила добраться до писем днем. Сейчас-то что меня отвлечет? И не удивилась, услышав стук в дверь.

— Эмма Марковна, к вам Иван Платонович изволят-с! — доложил Ванька, дневной швейцар и ночной сторож. Вообще, по этому опрятному и сметливому недорослю было видно, как понемножку меняются люди, когда относишься к ним благожелательно, но справедливо. Поначалу кичился, смотрел свысока не то что на сверстников — на старых мужиков и дворовых: у барыни при дверях стою! Теперь же, похоже после зимы, особенно драматичного февраля, эти замашки оставил. В целом стал себя тише вести.

— Пригласи Ивана Платоновича.

Дядюшка явно прибыл не просто так. Но соблюл традиции: расспросил меня о здоровье, а еще о Лизоньке. Ответил на мои столь же вежливые вопросы. Поругал-похвалил нынешний год, не очень урожайный, зато цены на хлеб взлетели так, как не бывало в прежние времена, когда все побивал град на полях или случались поздние заморозки. Кстати, весной по моему совету он перевел десять процентов пашни под картошку и теперь хвастался результатом.

— Ворчали мужички, мол, чертовы яблоки, посечь пришлось не раз. Зато теперь трескают и радуются.

Поговорил со мной о недавней поездке. Получил подарок — два фунта добротного и крепкого турецкого табака.

А потом перешел к делу.

— Слушок, Эммочка, пополз. Глупый, конечно, даже гадкий. Но вот такое дело…

Чтобы собраться и рассказать про слушок, дядюшке пришлось выпить еще рюмочку, под малосольный огурчик. Рассказывал он медленно, время от времени останавливаясь для извинений. Я его понимала — действительно гадость. Вот только из тех гадостей, на которые и хочется возразить, да непонятно как.

Слушок касался весенней покупки сахарного завода, недавно сплавленного мною по Ветлуге в Волгу и проданного. Того завода, что завел в прошлом году дико-прогрессивный помещик. Прогрессивный — потому как завел такое производство один не то что во всем уезде, а во всей губернии. А дикий — велел крестьянам сеять свеклу