Доната Митайте - Томас Венцлова

Ознакомительный фрагмент

В 1958 году Моркус с Чепайтисом купили кинокамеру «Пентака». Одно из их совместных произведений – восьмиминутный фильм «Мотылек», главным героем которого был Томас. Фильм являл собой своего рода пасквиль (так его назвал Чепайтис), но смеялись не над Томасом, а над советской идеологией. Снимали в Вильнюсе (Моркус) и в Москве (Чепайтис), монтировал Чепайтис. Снятый материал сопровождают надписи. Первая надпись: «По сокращенной неделе трудится пролетариат». Мы долго видим, как женщины в серых одеждах колют лед. Это московский эпизод. Далее показываются нарисованные мотыльки, после которых идут кадры мотыльковой жизни Томаса в Вильнюсе, в его квартире, городе, на горе Таурас, у старого лютеранского кладбища. Потом раскрытая книга. На развороте – портрет Антанаса Венцловы и надпись «Ох!». Видно, что мотылек далек от пролетариата. Затем Томаса наряжают в огромный деревенский тулуп, но надпись гласит: «Не спасет овечья шкура, видны волчьи ноги». Шуба-то коротковата. И с крестьянами мотыльку не по пути. Финальная надпись: «Не наш мотылек». Весной 1959-го фильм закончен, операторскую работу хвалит даже известный кинорежиссер Леонид Трауберг, отец Натали, в то время – жены Чепайтиса.[48]

Поскольку Советский Союз был милитаризированным государством, все студенты должны были получать и военное образование – юноши становились лейтенантами запаса, девушки – медсестрами. Весь учебный год проводились лекции по военному делу, летом – военные лагеря.

Когда Томас с друзьями попали в такой лагерь, им дали задание выпустить стенгазету. Появилась стенгазета «13 Швейков» (студентов было тринадцать). Но руководство не оценило юмора, разразился скандал. Стенгазету пришлось переделать – на этот раз пародия была менее явной. Подобные акции как бы подчеркивали дистанцию между советской реальностью, в которой как-то приходилось участвовать, и самовыражением: они создавали мир, параллельный официальному.

Еще в 1958 году в компании Томаса возникла мысль «создать небольшой лекторий»[49], в котором друзья читали бы друг другу лекции из той области современной западной культуры, в которой больше разбираются. Кружок удалось создать только в 1960 году, когда Томас уже окончил университет (весной). Молодые люди собирались у братьев Катилюсов или у тети будущего режиссера Гинкаса, где он тогда жил, и беседовали о важнейших явлениях западной культуры. К каждой встрече кто-нибудь подготавливал реферат по самой близкой ему теме. Томас рассказывал о Джойсе, Кафке, Сен-Жон Персе (тогда он перевел и несколько фрагментов его «Анабасиса»), Гинкас – о Мейерхольде и Ле Корбюзье. Кто-то рассказывал о Пауле Хиндемите. Дагне Якшявичюте хотела поставить силами кружка «Урок» Эжена Ионеско, но это не удалось. Гинкас вспоминает, как на стол ставили ритуальную (именно ритуальную, одну на шесть-семь человек) бутылку венгерского «Токая», которая символизировала Запад. «Пить литовскую или русскую водку было бы неправильно. „Советское шампанское“ означало бы измену идее», – мягко иронизирует Гинкас, вспоминая те годы.[50]

В середине апреля 1960 года в Вильнюс приехал Александр Гинзбург, который тогда начал издавать журнал «Синтаксис» и хотел сделать литовский номер. Журнал был неофициальным, но и не подпольным. Издатель придерживался следующей позиции: что не запрещено, то разрешено. Один экземпляр издания Гинзбург сам отсылал в КГБ, показывая этим, что ничего антигосударственного в нем нет. «Два номера были составлены из стихов московских поэтов, один номер – из ленинградских. <…> „Синтаксису“ удалось открыть такие имена, как Булат Окуджава, Иосиф Бродский, Генрих Сапгир, Белла Ахмадулина. <…> В общем, выходило по номеру каждые два месяца»[51]. Томас встретился с Гинзбургом, дал ему несколько стихотворений. Скоро редактора «Синтаксиса» арестовали в Москве.

Во время обыска у него нашли и стихи Венцловы. Существование кружка и визит Гинзбурга в Вильнюс заинтересовали КГБ. Томаса и некоторых его друзей стали вызывать на допросы. Штромас, которого тоже тогда вызывали, восхищался в своих воспоминаниях тем, как Томас отказался «подать руку капитану КГБ Сприндису, который его допрашивал. Хотя и другие вызванные вели себя очень пристойно и даже смело, такой жест никто из них не смел себе позволить».[52]

В 1961 году вышла повесть Юстинаса Марцинкявичюса «Сосна, которая смеялась» о молодых художниках, испорченных буржуазной философией, которые в конце концов осознают свои ошибки и возвращаются к народному творчеству. Мысли и слова персонажей были весьма похожи на выписки из прочитанных книг, изъятые КГБ у Тумялиса. Так только закончившие университет Томас Венцлова и его друзья поняли, что они стали прототипами героев этой повести. Следовать их примеру и меняться в угодном власти направлении они не собирались. Нелюбовь Марцинкявичюса к западной культуре совпала тогда с официальной линией, недаром эту повесть перевели на многие языки восточного блока. Открытости миру боялась не только власть, но и часть националистически настроенной литовской интеллигенции.

3. В Москве

Москва была не только центром тоталитарной империи, но и очень активного, разностороннего, глубокого сопротивления тоталитаризму. Могу лишь выразить сочувствие тем, у кого не было опыта московской жизни: чего-то очень важного им всегда будет не хватать.

Томас Венцлова приезжал в Москву с родителями еще школьником. В дневнике его отца зафиксированы и более поздние поездки, в 1957—1958 годах. Они посещали музеи, выставки, спектакли, навещали писателей, с которыми дружил Антанас Венцлова. Так, 29 января 1958 года Венцловы навещают на даче Павла Антокольского: «Павлик позвал меня с Томасом в свою комнату наверху, там мы говорили о Пастернаке, Мандельштаме и других (которых сейчас особо ценит Томас). Здесь он показал мне несколько новых книг – прекрасное чешское издание о художниках-примитивистах четырех стран света, только что вышедший сборничек статей Пикассо об искусстве, книгу Кармена о Вьетнаме, „Записные книжки“ Ильфа. Томас обрадовался, увидев книги своего любимого А. Грина – „Золотую цепь“ и „Дорогу в никуда“. Эти книги он тут же одолжил».[53]

Потом начались самостоятельные поездки. Один из первых важных адресов в Москве – Зачатьевский переулок, 9. Здесь жили Ирина Муравьева и Григорий Померанц. Григорий Соломонович – бывший политзаключенный, публицист, философ, кстати родившийся в Вильнюсе и проведший там первые семь лет жизни. Его жена Ирина Игнатьевна – филолог, автор книги об Андерсене, «молодая, сильная, яркая»[54] и очень демократичная; в Эстонии ее любили за то, что она вслух высказалась за эстонскую независимость. У нее было два сына от первого брака: Владимир, будущий литературовед и переводчик, и Леонид, который позднее стал известным реставратором икон. Они, тогда студенты, привели к маме и отчиму своих друзей, среди которых были несколько литовцев. Кроме Томаса, к ним приходили Юозас Тумялис, Пранас Моркус, Виргилиюс Чепайтис, который скоро познакомился в этом доме с Натали Трауберг и женился на ней. Из них всех Томас Венцлова стал в этом доме самым частым гостем. В первый раз он появился не позднее осени 1958 года. В маленькую семиметровую комнатку в коммуналке набивалось человек десять, постарше и помоложе. «Сидели на подоконнике и на полу <…>, господствовало равенство всех возрастов…»[55]. Приходили люди, отсидевшие, как и хозяин дома, в лагерях: лингвист Георгий Лесскис, историк литературы Ренессанса и Средних веков Леонид Пинский, будущий романист Евгений Федоров, Илья Шмайн, ставший позднее православным священником, Анатолий Бахтырев, по прозвищу Кузьма[56] – очень яркая личность, которую окончательно погубил не лагерь, а «пошлость хрущевского и брежневского времени»[57]. Муравьевы привели к себе и совсем юного, только что бросившего химию и перешедшего на филфак Николая Котрелева, который впоследствии стал специалистом по литературе серебряного века. Он очень подружился с Томасом. Привели они и Александра Янова, будущего историка и политолога, который сейчас живет в США. В доме у Григория Померанца и Ирины Муравьевой говорили и о литературе, и о политике. Все советское категорически отвергалось – и идеология, и литература. Это было одно из первых мест в Москве, где вновь открыли Бахтина – по рукам ходило машинописное «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», читали Андрея Платонова. Здесь читали вслух и свои, и выписанные из старых альманахов стихи поэтов, на чьи имена были наложены табу (Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой). Именно в это время «шло не только сочинение новых стихов и новой культуры, но и происходило сращивание порванных тканей и сломанных костей культуры»[58]. По мнению Григория Померанца, знакомство Томаса с этими людьми помогло ему избавиться от «некоторых стереотипов в отношении России»[59]. Информацию о прочитанных или услышанных книгах передавали дальше. В 1962 или 1963 году Томас прочитал в Москве роман Оруэлла «1984» и потом пересказывал его в Литве, как он сам вспоминает, «более чем двадцати людям. <…> Так я познакомил Литву с Оруэллом устным способом, как в старые фольклорные времена, когда не было письменности».[60]