По прозвищу Святой. Книга третья - Алексей Анатольевич Евтушенко

парни. Как хорошо, что я вас встретил. Вы давно в этой дыре?

— Две недели, герр обер-лейтенант, — почтительно ответил фельдфебель.

— Я только прибыл. И слегка заплутал.

— А куда вам нужно, герр обер-лейтенант?

— Мне сказали, где-то здесь неподалёку есть бордель, — Максим расслабленно повёл рукой, разыгрывая слегка выпившего человека.

— Офицерский, — уверенно ответил фельфебель. — Так вы правильно идёте. Сейчас прямо, потом справа увидите церковь. Сразу за ней — двухэтажный кирпичный дом. Это он и есть.

— Благодарю, фельдфебель.

— Согрейтесь там за нас, герр обер-лейтенант, — позволил себе небольшую вольность фельдфебель.

— Мой совет, — ответил Максим. — Живее двигайтесь, сразу станет теплее. Знаете, как русские говорят?

— Как?

— Не догоним, так хоть согреемся, — Максим засмеялся пьяным смехом.

— Было бы кого догонять… — пробормотал фельдфебель.

Всё-таки, он был туповат.

— Как этого — кого? Русских догонять, русских. Они бегут — мы догоняем. Заодно и согреваемся. Всё ясно?

— Jawohl! — щёлкнул каблуками фельдфебель.

— Молодец, похвалил Максим. Вытащил из внутреннего кармана плоскую металлическую фляжку с коньяком, приложился к ней, похлопал фельдфебеля по плечу и двинулся дальше преувеличенно твёрдым шагом.

Миновал церковь, указанный двухэтажный дом, пересёк бывшую улицу Ленина и вскоре остановился у невзрачного одноэтажного дома за деревянным забором. В окошке дома теплился свет, там горела свеча. Перед домом, на улице, росла большая липа.

Он прислонился к стволу дерева, сливаясь с ним, и постоял так некоторое время, вслушиваясь и вглядываясь в окружающее пространство.

Никого.

Только пахнет горелым от разрушенного авиабомбой дома на другой стороне улицы, да где-то далеко брешет собака.

Доносится хлопок выстрела, собака визжит и затихает.

Убили.

Он открыл калитку и вошёл. Здесь тоже была собака — вон там, справа, в будке. Сидит тихо, не лает.

Молодец, умный пёс.

Максим тенью скользнул к двери, постучал негромко. Один раз и, после, паузы ещё трижды: тук, тук-тук-тук.

— Кто? — раздался мужской голос.

— Macht auf, — сказал Максим и добавил, имитируя акцент. — Открыффай.

Лязгнул засов, дверь открылась.

Не спрашивая разрешения, Максим шагнул внутрь и быстро закрыл за собой дверь. Снял фуражку.

— Акулич Василий Степанович? — осведомился уже без всякого акцента.

Перед ним со свечой в подсвечнике стоял невысокий кряжистый мужчина, облачённый в холщёвые серые штаны и такую же рубаху. На ногах чуни [1]. Года пятьдесят три-пятьдесят четыре. Седой, бритый, вислоусый.

— Это я, — ответил мужчина.

— Николай, — Максим протянул руку. — Вас должны были предупредить о моём визите.

— Да, конечно, — в глазах мужчины заплясал радостный огонёк. — Ждём вас, проходите.

Максим посмотрел на свои сапоги.

— Не разувайтесь, — сказал Акулич. Обернулся к комнате, позвал: — Марфа! У нас гости, придумай что-нибудь на стол.

— Отставить стол, — сказал Максим. — Вам самим есть нечего, а я не голоден. Вот, держите, — он вытащил из карманов шинели две банки мясных консервов, передал хозяину. — Всё-таки я, пожалуй, разуюсь и разденусь. Тепло у вас.

— Спасибо… — растерянно сказал Акулич.

Максим снял шинель и сапоги, прошёл в комнату. Пол был чистый, дощатый. Топилась печь. На столе горела ещё одна свеча. За столом сидела Марфа — девочка лет четырнадцати с хмурым лицом. Красавицей её назвать было нельзя, но и дурнушкой тоже. На столе перед ней лежала раскрытая книга. Стихи.

Максим чуть прищурился и прочёл про себя несколько строк:

'Я к ней — и пламень роковой

За дерзкий взор мне был наградой,

И я любовь узнал душой

С ее небесною отрадой,

С ее мучительной тоской'

— Дочь моя, Марфа, — представил хозяин. — Марфа, это Николай… как вас по отчеству?

— Неважно, — сказал Максим. — Просто Николай.

— Здравствуйте, — поздоровалась Марфа, вставая со стула.

— Добрый вечер, — ответил Максим. — Пушкина читаете? Это хорошо.

И процитировал дальше наизусть:

— Умчалась года половина;

Я с трепетом открылся ей,

Сказал: люблю тебя, Наина.

Но робкой горести моей

Наина с гордостью внимала,

Лишь прелести свои любя,

И равнодушно отвечала:

«Пастух, я не люблю тебя!» [2]

Марфа слегка покраснела, опустила глаза. Затем посмотрела прямо на Максима.

— Как это вы увидели с порога, что я читаю? — спросила.

— Вот такой я глазастый, — улыбнулся Максим.

Марфа осторожно улыбнулась в ответ, её лицо сразу посветлело, стало милым и симпатичным.

— На, отнеси на кухню, — Василий Степанович передал дочери консервы. — Поставь чайник и посиди там. Нам с товарищем Николаем поговорить надо.

Марфа, прихватив консервы и книжку, упорхнула.

Мужчины уселись за стол.

— Не проболтается подружкам? — счёл необходимым спросить Максим.

— Ну что вы, — сказал Василий Степанович. — Во-первых, какие подружки, не осталось, считай, никого. А потом, она немцев ненавидит и всё понимает, не хуже нас с вами. Мать убило во время бомбёжки, двадцать пятого сентября… — он помолчал, сглотнул комок в горле. — Марфа поздний ребёнок. Только на неё у меня все чаяния теперь. Если, не приведи господь, с ней что-то случится, то и мне жить незачем.

Максим посмотрел на Василия Степановича испытывающим взглядом.

Акулич был железнодорожником, работал в депо и одновременно состоял в вяземском подполье. Его рекомендовали как надёжного человека, преданного Родине. Но с такой любовью к дочери… Не станет ли она, эта любовь, помехой в нужный момент?

Василий Степанович разгадал мысли Максима.

— Думаете, как бы не