Комиссар (СИ) - Каляева Яна

— Кстати, касаемо деятельности вашего учреждения у меня один только вопрос…

Щербатов покачал головой.

— Саша, лучше бы вам не знать. Для вашего же блага.

— Да поздно, я поняла уже все, — отмахнулась Саша. — Почти все. Принцип ясен. Это доведенное до предела проявление власти, такое выраженное, что нивелирует собственную волю человека, да? Власть — это когда кто-то — ты точно знаешь — может сделать тебе очень плохо, но не делает, а наоборот, делает хорошо. Казнить и миловать, старая формула. У Шекспира в “Укрощении строптивой” описано нечто подобное, хоть и в виде комедии. Когда все это происходит достаточно интенсивно и при этом непредсказуемо, человек утрачивает субъектность — по сути, сам отказывается от нее. Он лишается собственного представления о правильном и неправильном, истинном и ложном. В его картине мира все теряет значимость, кроме того, чтоб его миловали, а не казнили.

— Это близко к истине. Вы весьма проницательны.

— Ну, я же чекист. И еще философ, пусть и недоучка. Пытки — тут все понятно, практика традиционная, так ломали волю людям с древности. Но наркотики? Серьезно? Это ведь не морфий, другое что-то? И что, вы умиротворенных потом до конца жизни будете на этом держать?

— Вам, конечно, удобно теперь полагать, что все дело было в особо сильных препаратах, — сказал Щербатов. — Но это обыкновенное обезболивающее. И немного месмерического воздействия, чтоб высвободить ваше собственное стремление к миру и покою. Однако суть метода вы поняли верно. Но ясны ли вам его смысл и цель?

— Власть? — предположила Саша.

Вошел солдат с подносом, выставил на стол чашки с чаем, сахарницу, варенье, масло, тарелку с французской булкой. Чай — ах черт, настоящий чай! — был горячим, но не настолько, чтоб имело смысл плеснуть его Щербатову в глаза. Да и не этого Саша хотела. Конечно, искалечить его — это больше, чем ничего. Но лучше б убить, как она предпочитала убивать — чисто, без увечий.

Проблема в том, что пока они сидят вот так, разделенные столом, она не может добраться до его браунинга. Надо, чтоб Щербатов позволил ей подняться из-за стола и сам тоже встал. Чтоб он подошел к ней совсем близко.

Очень осторожно, помня, что тут тоже практикуют гипноз, Саша попробовала найти месмерическую связь, установившуюся между ними год назад. Связь, на удивление, сохранилась и будто бы даже не ослабела. Саша стала дышать медленнее и глубже — Щербатов, не замечая того, тоже.

— Власть — это средство, а не цель, Саша, — сказал Щербатов, когда за солдатом закрылась дверь. — Цель в том, чтоб закончить братоубийственную войну так скоро, как это только возможно. Любой ценой. Вы знаете, что тиф каждый день убивает больше людей, чем военные действия и карательные меры всех сторон вместе взятые?

Саша рассеянно вертела в руках кусок французской булки. С хрустом надломила корочку. Отчего-то съесть эту булку Саша не могла себя заставить.

— И каким образом ваши эксперименты по лишению людей воли должны способствовать прекращению эпидемии тифа?

Щербатов вздохнул.

— Я ведь делаю это ради вас, Саша.

— Ради меня?

— Ради вас и таких, как вы. Я много о вас думал после нашей встречи. То, что сделали с вашей семьей… я примерил это на себя и понял, что сам бы после такого стал ничем не лучше вас. Быть может, и много хуже. Вы еще способны на милосердие. Но если самых родных вам людей оказалось возможно жестоко убить и никто за это не ответил — зачем вам жалеть тех, кто позволил этому произойти? Однако у людей, которых убиваете вы, тоже есть близкие. Так происходит приумножение насилия. Умиротворение — наша надежда разорвать порочный круг. То, что происходит здесь, в этом здании — для неисправимых. Для тех, кто уже зашел слишком далеко. Для таких, как вы. Но что-то подобное должно произойти и со всем обществом — иными, разумеется, методами. Страх перед властью, способной причинять боль, и неминуемо порождаемая страхом любовь. Счастье от возможности занимать свое, определенное каждому, место.

Господи, подумала Саша, а ведь это я вложила ему в голову весь этот ужас. Значит, я же его и освобожу.

Верхние карманы френча Щербатова застегнуты на пуговицы. Никакого оружия в них нет. Нижних карманов Саша пока не видела, но они, скорее всего, тоже застегнуты. Расстегнуть пуговицу — секунда. Как получить ее?

— Саша, прошу вас, перестаньте наконец терзать эту несчастную французскую булку. Она будто отвечает перед вами за все мерзости империализма. Это ведь просто хлеб, и очень хороший. При вашей власти такого, полагаю, не пекут… не пекли бы. Вот, возьмите другой кусок и съешьте уже.

— Благодарю вас. Я не голодна.

— Как знаете. Вам, полагаю, интересно будет узнать, что Новый порядок решительно противодействует еврейским погромам. Наша политика — абсолютная монополия государства на насилие. Никаких больше самочинных расправ. Евреи будут перемещены в места, свободные от населения, и содержаться там под надежной охраной.

— Ради их же блага! — закончила Саша, подняв кверху указательный палец.

— Напрасно вы ерничаете. Именно так.

— Мне случалось убивать людей, — сказала Саша. — Пытать, когда было необходимо. Но я никогда не говорила им, что это ради их же блага. Щербатов, ну давайте честно. Мы же взрослые люди и способны рассуждать логически. Не может один класс действовать в интересах другого. Правящий класс будет только приводить подчиненные классы в состояние ему, правящему классу, удобное. Но при чем тут, собственно говоря, их благо? Благо людей же не в том, чтоб быть кому-то удобными. Благо людей в том, чтоб управлять собой в собственных интересах.

— Разумеется, всегда были и будут элиты, правящие населением так, как выгодно им. Элиты могут быть более или менее людоедскими, и счастье народа действительно состоит в том, чтоб оказаться молочным скотом, а не мясным.

— Люди никогда с этим не смирятся, никогда!

— Будут бунты черни, разумеется. Уже начались… — Щербатов нахмурился. Руки его до того спокойно лежали на столе, а тут он взял химический карандаш и принялся рассеянно вертеть. — Но мы ведь опираемся на лучших людей в народе. Разумных, образованных, состоявшихся. Мы дадим им право и возможность самим утихомиривать буйных соседей. Люди и будут управлять собой в собственных интересах, но не все скопом, а те, кто этого достоин. И, Саша, раз уж мы говорим, как взрослые люди. Неужели вы всерьез полагаете, что если б большевики победили в войне и удержали власть, через какой-то десяток лет они не сформировали бы точно такую же правящую элиту?

— Вы говорите так оттого, что не понимаете, как работает партийная демократия.

— Это вы верите в свою партийную демократию оттого, что не понимаете, как устроена человеческая природа.

— После Великой войны даже человеческая природа уже не будет прежней. Бедные всегда убивали друг друга за интересы богатых, но никогда прежде это не было так масштабно и так явно. Сама идея национальных государств потерпела крах.

— Все это только закладывает предпосылки для второй Великой войны.

— Вторая Великая война? Что вы говорите такое, Щербатов. Это даже с точки зрения семантики абсурдно. Великая война могла произойти лишь раз в человеческой истории, и все дальнейшее будет направлено на то, чтоб она никогда не повторялась.

— Насчет семантики вы, положим, правы. Именоваться эта война будет иначе. Но она неизбежна. За ней могут последовать и дальнейшие. Каждая следующая будет масштабнее, кровавее и разрушительнее предыдущей. Но Новый порядок сможет подготовить Россию к любым испытаниям. Мы выстоим. Саша, лучше бы вам затушить папиросу, вы же пальцы обожжете сейчас.

— Да, действительно, — Саша затушила то, что осталось от папиросы, и тут же взяла следующую. — Вторая Великая война! Да будьте вы прокляты за одно лишь то, что допускаете такую возможность. Как вы живете вообще с такими мыслями! Еще земля на братских могилах Великой войны не осела, а вы опять…

Что-то теплое потекло по ее щеке. Неужели открылся так хорошо затянувшийся шрам над бровью? Саша провела рукой по лицу и уставилась на свои пальцы.