Владимир Романовский - Хольмгард

— Какие купола?

— На церкви. Вон, видишь?

— Почему ж глуповато?

— Да вот… на шлемы пехотные похожи.

Дир оглядел купола.

— Действительно, — согласился он. — Похожи. Это, наверное, замысел такой. Это, вроде, головы церкви, а на голове положено шлем носить.

— Но шлем носят только военные.

— И что же? Христиане — они ведь тоже воюют. Не придумывать же разные шлемы — для христиан отдельно, для перуновых воинов отдельно.

— Но церковь-то не воюет. Священники ведь не носят шлемы.

— Да, действительно. — Дир задумался и вдруг сообразил, — А вот я тоже военный, а шлем не ношу. То есть, ношу, но только в сражениях. А так — нет.

— Ну вот видишь, — сказал зодчий. — А вот она, церковь. Разве она сейчас в сражении?

— Ну…

— Можно, конечно, символически так сказать. Мол, она в непрерывном духовном сражении за души людей с еретиками и неверными.

Дир пожал плечами.

— А значит, — настаивал зодчий, — шлемы ни к чему. Вместо шлемов нужно что-то другое.

— А раз нужно, так придумает кто-нибудь. Не твоя это забота. Тебя как зовут, парень?

— Ротко.

— Ротко. Ишь ты, три недели вместе отпутешествовали, и в Талом Кроге встретились, а я и не знал, заметь, что ты — Ротко. Не голоден ли ты, Ротко?

— Признаться, да.

— Это плохо. То есть, это хорошо. Пойдешь со мною — я тебя накормлю, а там видно будет.

Ротко не заставил себя уговаривать.

— Стало быть, — говорил Дир, шагая по диагонали на юго-восток, — ты, Ротко, ездил давеча в Верхние Сосны.

— Ездил.

— Но не задержался там.

— Видишь ли, странно как-то даже все это. Видел я князя…

— На гуляниях?

— Нет. В занималовке.

— Тебя пустили к князю в занималовку?

— Да. А что?

— Впрочем, ты же был с Хелье и Гостемилом. Наверное подумали, что ты их слуга. Ну и что же?

— А князь мне велел выйти да подождать.

— Догадался, что ты не их слуга. А дальше?

— Я жду, жду. Потом меня разморило на солнышке, я задремал. Проснулся к вечеру. Гуляния рядом — в большом таком здании, верхний уровень недостроен. Строят по верхненемецким принципам, и это не очень-то хорошо. Здешним краям больше другие принципы подходят. Я их, эти принципы, придумаю. Ну так вот — сунулся я искать — Хелье и Гостемила. Их нигде нет. И князя нет! А когда будет — неизвестно. Под открытым небом я ночевать не очень-то люблю. Хоть и красиво.

— Да. Ну и дальше что?

— Сунулся я в собственно селение Верхние Сосны. Поскольку весь княжеский комплекс построен отдельно от селения. Такой структурный иерархический эффект. Еще в древнем Египте так строили, чтобы знать отдельно жила. И чтобы это планировкой подчеркивать. А в Риме был один строитель…

— Откуда тебе, голова дурная, знать, что было в Риме. Ты про себя рассказывай. Занятная история.

— Ну, стало быть… о чем это я?

— Сунулся ты в селение.

— Да. Стучу в один дом, в другой. Никто меня брать к себе на ночь не хочет. Потому новгородское гостеприимство — оно на словах только.

— Вот ведь астеры проклятые, — пробормотал Дир.

— А?

— Нет, ничего. Ну, ну?

— Ну, всем бедам не бедить, я пошел в Новгород.

— Пешком, что ли?

— Да. К утру пришел.

— Снял себе жилье?

— Нет.

— Почему?

— А у меня деньги кончились. Я думал, князь денег даст, чтобы мне тут обосноваться. А князь пропал куда-то. А спать охота — сил нет. А тут вспомнил я, что встречалась мне тут одна… эта…

— Девушка, — подсказал Дир.

— Нет.

— Замужняя женщина, — неодобрительно предположил Дир.

— Нет, — Ротко рассмеялся. — Совсем нет. А такая… в общем, хорла уличная.

— Ага, — Дир кивнул. — Среди них попадаются добрые.

— Я-то раньше думал, что она совсем девочка. А при ближайшей экзаменации оказалось, что нет, взрослая.

— И что же?

— Я ее попросил. Нет ли у тебя, мол, на примете места, где мне выспаться можно было бы? Потому нельзя же мне, сонному, приработок себе искать — кто меня наймет? Не в укупы же идти.

— Почему же, — возразил Дир. — Многие укупы живут неплохо. Ежели не своевольничают и не шляются где попало днями напролет, у хозяина не спросясь.

— Да, наверное. Но все-таки. Так она, хорла эта… то есть, эта женщина молодая… покривилась, покричала на меня зачем-то, а потом отвела меня в свой дом. Она с родителями у Черешенного Бугра живет. Накормила меня, да спать уложила. А только воротились откуда-то ее родители и стали драться.

— С тобой? — спросил Дир со смехом.

— Нет, между собою. И словами всякими друг друга называли, и обвиняли друг друга во всех грехах. Я, понятно, проснулся, я не могу спать, когда шумят. Проснулся и лежу. Уснуть опять не могу. Только задремлю — опять они собачатся. Ну, встал я, остаток дня ходил по городу, глазел, а потом и всю ночь. Рассвет встречал на реке. И вот теперь тебя встретил. И опять есть и спать охота.

— У меня и отоспишься, — пообещал Дир. — А что ты умеешь делать?

— Делать?

— Еду умеешь готовить?

— Еду? Не очень.

— Латать порванное умеешь?

— Пытался. Все пальцы себе исколол.

— Рыбачить? Охотиться?

— Совсем нет. Кроме того, рыбалка вгоняет меня в тоску. А охота в жалость.

— В жалость?

— Жалко зверюшек, — объяснил Ротко.

— Эх! — сказал Дир. — Огонь-то хоть умеешь развести?

— А как же! Это умею.

— И то хорошо. Остальному, может, научишься еще. О! Забыл главное. Сверд умеешь точить?

— Сверд?

— Да.

— Точить?

— Да.

— Никогда не пробовал. Но это, я думаю, не очень сложно.

Дир закатил глаза.

— Эх, простота! Не сложно. Надо же. Это, заметь, целая наука, Ротко, друг мой. Сковать хороший сверд легче, чем наточить.

— Ну да? — искренне удивился Ротко.

— Простота. Неуч. Конечно! Годрик хорошо точит сверды. Не как Хелье, конечно, но хорошо.

— Годрик — это такой нагловатого вида тип, что с вами всеми был в кроге… стоял рядом, улыбался ехидно?

— Нагловатый? Может и нагловатый, но ты, Ротко, запомни — до Годрика тебе ох как далеко! Годрик — золото, а не человек. Золото ходячее и говорящее.

— Я не спорю.

— И правильно. Чего Годрик умеет — тебе никогда тому не научиться. Плохо, что понимаешь это только когда его нет рядом. И сверды Годрик точит — что надо! Но, конечно, не как Хелье. Хелье так, заметь, сверд наточит, прямо как в саге про героев.

— Так остро?

— Остро! Остро любой может наточить. Даже хорла, у которой ты ночевал, может наточить остро. Это не велика, заметь, премудрость. Поставил лезвие под нужным углом, камень взял плоский, и шуруй себе. А Хелье точит так, что сверд потом месяц не тупится, сколько им не маши. Просил я его как-то Годрика обучить, а он только усмехнулся. Вообще лучше человека, чем Хелье, на всем свете нет. Уж ты мне поверь. Он мне жизнь спас. Все эти князья да посадники — ничто по сравнению с Хелье. Ага, вон домик-то наш. Рыбак уж ушел в плавание. Это хорошо — не люблю, когда чужие под ногами путаются.

По мере приближения к домику до Дира и Ротко стали доноситься странные звуки. Подумав, Дир понял, в чем дело, засмеялся, и приложил палец к губам.

— Это Хелье поет, — объяснил он и хохотнул. — Ступай тихо. Послушаем.

Поскольку ни Дир, ни Ротко не представляли для него опасности, Хелье не почувствовал их приближения и продолжал распевать во все горло какой-то нарочито дикий лапландский романс. Песнопениям этим научила его в детстве мать, у которой (в Смоленске еще) в подругах состояла какая-то совершенно безумная лапландка. Музыкальный слух у Хелье отсутствовал, а певческие данные оставляли желать много, много лучшего. Хелье об этом знал и давал волю своим музыкальным порывам только когда вокруг никого не было. Дикие мяукающие слова перемежались воинственным рефреном на очень высокой ноте — «Уи-уи-уи-уи!» Возможно, с этим кличем яростные лапландцы бросались в отчаянный бой с медведями, волками и другими ровдирами в своей Лапландии — мерзлой, неуютной земле к северу от Лапландской Лужи. На третьем «уи-уи» Дир не выдержал, захохотал, и открыл дверь. Хелье круто обернулся и смущенно замолчал.

— Доброе утро, — сказал Дир. — Ты продолжай, не стесняйся. — И опять захохотал.

— Ну и гад же ты, Дир, — заметил Хелье. — Слабости следует уважать. Не так уж плохо я пою.

— Ты очень, очень хорошо поешь, — заверил его Дир и в этот раз уже не смог остановиться — от хохота из глаз у него потекли слезы, он утирал их рукавом, привалясь к стенке. Ротко, смущенно улыбаясь, вошел за Диром и встал у косяка.

Дир заставил себя остановиться, набрал побольше воздуху в легкие, задержал дыхание, выпучил глаза, посерьезнел, сказал, «Уи» и осел на пол, хохоча.

— Сволочь, — сказал Хелье.

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!…

— Заткнись.