Варяг II - Иван Ладыгин

Яркие, жизнеутверждающие краски били по глазам. Вывешенные для просушки пестрые шкуры медведей и оленей, яркие платья женщин, торговые прилавки — все это сверкало родным теплом. Это была картинка из книги…

Лейф и его люди ступили на причал с осторожной, выверенной сдержанностью. Они были гостями и потенциальными союзниками. Но в их глазах читалось напряжение. И оно понятно… Как их встретит Бьёрн Веселый? Хлебом, мёдом? Или холодной сталью топора?

Эйвинд, напротив, сиял, как отполированный медный таз. Он растянулся в своей знаменитой ухмылке, озирая пристань и толпящихся на ней женщин с видом заправского торговца.

— Смотри-ка, Рюрик, — подмигнул он, энергично хлопая меня по спине, — а груди-то тут, я погляжу, ничуть не меньше, чем в Альфборге! И глаза смотрят куда добрее, без этой вечной загадочности и подвоха! Чувствуется, дома и стены помогают!

Я не мог сдержать улыбки. Его звериное жизнелюбие, его умение находить радость в самых малых вещах были как глоток крепкого, холодного эля после долгого поста в пустыне. Он был глотком самой жизни.

Связанный Карк, которого вели два суровых воина Лейфа, был мрачнее самой темной ночи в Сумрачном лесу. Он понимал, что его участь, его суд и, возможно, его казнь решатся здесь. И шансов на милость или даже на быструю смерть было мало. Его холодные глаза наполнились страхом, который он тщетно пытался скрыть.

Кто-то с шумом стал расталкивать толпу любопытных зевак, послышалась ругань и смех. И уже через мгновение ко мне вышли старые друзья.

Асгейр просто подошел, и его здоровенная лапа сжала мое предплечье с такой силой, что кости хрустнули. В его маленьких, глубоко посаженных глазах горела радость, огромное облегчение и простая, как мир, поддержка. Когда-то, в самом начале моего пути здесь, в теле раба, я рискнул всем и спас от мучительной смерти его жену.

— Рад, что ты жив! — произнес он хрипло.

— Ты не поверишь, но я тоже этому рад. — фыркнул я. — Как жена?

— Цветет и пахнет розами! — улыбнулся Асгейр.

— Отодвинься, старый хрыч! — вклинился между нами Торгрим. — Дай поздороваюсь с другом!

Могучий кузнец обнял меня за плечи — я ответил ему тем же. Его лохматые брови сдвинулись в суровом напряжении, но в темных глазах светилась искра неподдельной радости.

— А слухи-то! Слухи-то какие ходили, Рюрик, — пробасил он. — Сказывали, и корабль твой сожгли, и тебя самого на дно фьорда отправили к змею Ёрмунганду. А я гляжу — цел. Не совсем, конечно, в целости и сохранности, — он оценивающим взглядом окинул мои потертые доспехи и загорелое лицо, — но жив! И даже кузнечное дело, поди, за походом не забыл? Не растерял те знания, что в головушке твоей светлой хранились?

— Не разучился и не растерял, Торгрим, — рассмеялся я, хлопая его по плечу, такому же твердому, как наковальня. — Жив, здоров, хоть и не без царапин. И готов работать. Есть у меня кое-какие новые мысли по поводу печей… Рад видеть вас, друзья. Искренне рад!

Их теплое и простое приветствие было лучшим бальзамом на мою израненную душу.

Но мое сердце, мое нутро искало другое. Искало ЕЁ.

В толпе, чуть поодаль, под сенью большого вяза, стояла Астрид. Рыжеволосая, как осенний лист и пламя в очаге. Ее ясные бездонно-голубые глаза, усыпанные россыпью золотистых веснушек, были прикованы ко мне. Изящные, но волевые черты лица были напряжены. В них читалась и тоска от долгой разлуки, и тревога, и та самая надежда, что не дает умереть даже в самую темную ночь. Огненная прядь ее волос, как всегда, непокорно выбивалась из-под незатейливой прически.

Недолго думая, я прошел сквозь толпу, не видя никого, кроме нее. Все эти условности, все эти взгляды — одобрительные, осуждающие, завистливые — мне было плевать. Я прошел через рабство и унижения, через адские бои и подлые покушения, через политические интриги и предательства. Я убивал и спасал, терял друзей и приобретал врагов. Я доказал всем в этом мире а, главное, самому себе, что достоин ее. Достоин любви. Достоин своего дома.

Я подошел к ней, и время замедлило свой бег. Весь шум Буянборга — крики чаек, смех детей, гул голосов — отступил, утонув в оглушительной тишине моего сердца. Она стояла неподвижно, словно изваяние богини Фрейи, воплощение той самой жизни, за которую я сражался. Ни шага навстречу. Ни шага назад. Просто ждала.

Мои грубые руки, покрытые ожогами от кузни, шрамами от клинков и мозолями от весел, поднялись, чтобы коснуться ее лица. Я боялся осквернить эту нежность своей варварской силой. Но когда мои пальцы коснулись ее кожи, прохладной и гладкой, как речной жемчуг, она не вздрогнула. Не отпрянула. Не смутилась и не опустила своих бездонных глаз, в которых я тонул с самого первого дня нашей встречи.

В ее взгляде таилась бездна понимания и тихая, всепоглощающая радость, что сияла таким ослепительным светом, будто само солнце решило поселиться в ее зрачках. Этот свет сжигал всю мою усталость, всю горечь, всю налипшую на душу грязь сражений.

Скальды наверняка потом скажут, что это был поцелуй воина, который наконец-то смог сложить у ног возлюбленной не трофеи и скальпы, а свое израненное, но все еще горячее сердце. Это был поцелуй человека, который видел смерть и потому жаждал жизни — жизни с ней.

Я целовал ее крепко и уверенно, словно бросал вызов самой судьбе. Да так оно и было! Я вложил в это прикосновение всю тоску долгих ночей вдали от дома, всю ярость к тем, кто пытался нас разлучить, всю нежность, на которую только была способна моя огрубевшая душа. Вся моя сложная, многогранная, выстраданная любовь обрела форму в этом единственном поцелуе.

Я целовал ее в губы — открыто, без стыда и сомнений. Перед лицом всего Буянборга. Перед друзьями, чьи улыбки стали мне благословением, и перед недругами, чье осуждение было мне теперь столь же неважно, как шепот травы под луной. В этот миг существовали только она, я и нерушимая правда нашего чувства, сияющего ярче любого созвездия.

Мы оторвались друг от друга, запыхавшиеся, с пылающими щеками. Ее лицо было алым, но глаза смеялись, сияли такой радостью, что у меня сердце перевернулось в груди.

— Ты задержался, — прошептала она, и в ее срывающемся голосе дрожали слезы счастья. — Я уже начала думать…

— Тихо, родная… — перебил я ее и снова прижал к груди, вдыхая ее сказочный, ни на что не похожий аромат — свежего хлеба, луговых трав, древесной смолы и чего-то неуловимо-нежного, чисто женского, что было ее сутью.