Я – Товарищ Сталин 2 - Андрей Цуцаев

плоти и металла висел в воздухе. Молодой итальянский солдат, по имени Лука, лежал у скалы, его нога была разорвана осколком, он стонал. Тесфай, подойдя, спросил Ковалёва:

— Товарищ Павел, он жив. Что делать?

Ковалёв сказал:

— Оставь его, Тесфай. Мириам, помоги.

Мириам, перевязывая Луку, шепнула:

— Ты выживешь, мальчик. Зачем ты пришёл сюда?

Лука, не знал ее языка, но он ответил ей по-итальянски:

— Меня заставили… Я не хотел…

Ковалёв, стоя над телами советских танкистов, думал: «Они сражались за чужую землю. Я привёл их сюда. Их кровь на мне». Он повернулся к Асфау:

— Асфау, твои люди молодцы. Собери трофеи, и готовьтесь. Итальянцы скоро вернутся.

Асфау, вытирая кровь с лица, кивнул:

— Мы будем сражаться, Павел. Но мои люди устали. Сколько ещё это продлиться?

Ковалёв покачал головой:

— Сколько нужно, Асфау. Если мы остановимся раньше времени, значит всё было зря.

В лагере, ночью, пахло моторным маслом. Григорий, механик, чинил танк, и ворчал:

— Пыль убивает двигатели, товарищ майор. Ещё один бой, и половина танков встанет.

Ковалёв, у костра, ответил:

— Чисти, Григорий. Без танков мы не удержим Аксум.

Тесфай, поднеся кашу, сказал:

— Русские, вы как боги войны. Но сколько нас в итоге останется?

Ковалёв вздохнул:

— Сколько бы не осталось, главное, чтобы могли сражаться, Тесфай.

Йоханнес, вернувшись с разведки, доложил:

— Итальянцы готовят подкрепления. Танки, самолёты, тысяча пехоты. Идут с юга.

Ковалёв, глядя на карту, кивнул:

— Укрепите фланги, Йоханнес. Мы их встретим.

Ковалёв, глядя на звёзды, думал: «Я солдат, но эта война… она чужая. Или все же наша? Если Муссолини победит, он двинется дальше. Но эти смерти… они на мне». Он послал сообщение командованию: «Противник отброшен, потери тяжёлые. Нам нужны танки, снаряды, люди».

Глава 19

Берлин в декабре 1935 года был городом, где праздничная суета Рождества сталкивалась со страхом, который поселился в людях с приходом нацистской власти. Снег, выпавший за ночь, покрыл улицы толстым белым ковром. Унтер-ден-Линден, главная артерия столицы, сверкала под утренним солнцем, её фонари, украшенные еловыми венками, отбрасывали золотистые блики на витрины магазинов, где красовались стеклянные шары, деревянные игрушки и пряничные домики, обещающие уютное Рождество. Флаги со свастикой развевались над зданиями, их алый фон резко контрастировал с белизной снега, напоминая о режиме, который следил за каждым шагом. Запах жареных каштанов, глинтвейна и хвои смешивался с едким дымом угля, поднимающимся из труб домов, а звуки — скрип снега под ногами, звон колоколов Бранденбургских ворот, смех детей, лепящих снежные крепости — создавали иллюзию праздника. Но под этой поверхностью таилась тревога: подписание Антикоминтерновского пакта сделало Берлин центром шпионских игр, где каждый разговор мог быть подслушан, каждый взгляд — истолкован как угроза. Нацистские патрули в чёрных мундирах шагали по тротуарам, их сапоги оставляли чёткие следы в снегу, а прохожие, закутанные в шарфы, старались не встречаться с ними взглядом.

Мария, известная как Хельга Шварц, шла по Унтер-ден-Линден, её высокие чёрные сапоги утопали в снегу, а элегантное пальто с меховым воротником подчёркивало её стройную фигуру. Снежинки оседали на её длинных ресницах, но она не замечала холода — её разум был занят заданием. Сегодня она встречалась с полковником Вернером Кохом, её «другом» из Вермахта, который, не зная о её истинной миссии, был ценным источником информации.

Она остановилась у кафе «Кранцлер», их назначенного места встречи. Кафе было тёплым убежищем в холодном Берлине: витражные окна пропускали мягкий свет, запах свежесваренного кофе, ванильной выпечки и сигарет наполнял воздух, а звуки граммофона, игравшего рождественскую мелодию, смешивались с гулом разговоров. Столики были заняты: пары, офицеры в форме, дамы в меховых шубах, их смех и звон бокалов создавали иллюзию беззаботности. Мария выбрала столик у окна, её пальцы в тонких кожаных перчатках слегка постукивали по деревянной столешнице, глаза следили за входной дверью. Она заказала глинтвейн, его аромат гвоздики и апельсина успокаивал нервы, но её сердце билось быстрее, чем обычно.

Дверь отворилась, и вошёл Вернер Кох. Его лицо, смягчилось, когда он заметил Марию. Он снял фуражку, стряхнул снег с плеч и подошёл, его голос был ласковым, с лёгким баварским акцентом:

— Хельга, ты, как всегда, точна, как швейцарские часы. В этом снежном хаосе ты выглядишь как луч солнца.

Мария лучезарно улыбнулась ему:

— Вернер, ты всегда знаешь, как польстить.

Он сел напротив, заказал кофе и глинтвейн, его глаза светились радостью, но в них мелькала усталость:

— Знаешь, Хельга. Город меняется. Пакт, совещания, беготня… Но давай не о работе. Ты как? Мария, отпивая глинтвейн, его тёплый вкус согревал горло, ответила:

— О, обычная неделя. Документы, встречи, скука. А ты? Вермахт, должно быть, бурлит.

— Вермахт всегда бурлит. Но сегодня я свободен. Давай, после кафе, прогуляемся? Снег делает Берлин волшебным, как в сказке.

Они вышли из кафе, холодный ветер ударил в лицо, снег скрипел под их ногами. Унтер-ден-Линден была полна жизни: дети катались на санках у обочины, торговцы предлагали горячие каштаны, их голоса перекрикивали гул толпы, а рождественские ёлки, украшенные стеклянными шарами и серебряными лентами, сияли на каждом углу. Рука Марии в кожаной перчатке слегка касалась локтя Вернера, поддерживая иллюзию близости. Её глаза, скрытые под длинными ресницами, скользили по толпе, замечая всё: двух офицеров СС, шепчущихся у витрины, женщину с ребёнком, покупающую рождественскую звезду, и мужчину в сером пальто, который, кажется, мелькнул в толпе уже второй раз. «Слежка? Или я слишком подозрительна?» — подумала она, её сердце забилось быстрее, но улыбка осталась безупречной.

Вернер указал на огромную ёлку у Бранденбургских ворот, украшенную сотнями свечей и стеклянных шаров:

— Хельга, посмотри на эту ёлку. Она напоминает мне Мюнхен в детстве. Мы с братом строили снежные крепости до тех пор, пока мать не звала нас на ужин.

Вернер остановился, его глаза потеплели, он повернулся к ней, снег оседал на его фуражке:

— Знаешь, что я подумал… Может, сбежать от всего этого? В Баварские Альпы. Снег, лыжи, шале с камином. Только ты и я, Хельга. Без этого берлинского шума.

— В горы? Звучит как мечта, Вернер. Но твоя работа… Разве тебя отпустят на пару дней?

Вернер наклонился ближе, его дыхание коснулось её щеки:

— Для тебя — да. Работа может подождать.

Они свернули к Тиргартену, где деревья, усыпанные снегом, стояли, как молчаливые стражи. Дорожки были почти пустынны, лишь редкие прохожие, закутанные в шарфы, спешили домой. Запах мокрой