Оппенгеймер. Альтернатива - Роберт Дж. Сойер

эту фамилию так, будто плюнул. – Я никогда не понимал его позиции.

– Я тоже, – ответил Оппи. Он услышал отдаленное дребезжание дверного звонка и, вопросительно вскинув брови, взглянул на Раби.

– Хелен откроет, – сказал хозяин и затянулся трубкой. Однако табак, по-видимому, догорел. Раби встал и направился к письменному столу, чтобы набить ее из изящной шкатулки, где держал табак. На обратном пути он остановился у большого окна, и Роберт увидел, что его залило янтарным светом. – Оппи, идите сюда! Посмотрите.

Роберт встал, подошел к хозяину и остановился рядом с ним. Солнце садилось, и льдины, плывшие по Гудзону, были сейчас не белыми, а розовыми, как фламинго, и канареечно-желтыми. Конечно, для Раби Солнце было всего лишь небесным художником, раскрашивающим пейзаж; он пока что не знал о приближающемся солнечном кризисе. А вот для Оппи эта хроматическая трансформация была злой шуткой, космическим издевательством.

Представительное лицо Раби приобрело тот же оттенок, что и профиль Альфреда Нобеля на медали; он с восторгом любовался широкой рекой.

– Например, можно было бы денатурировать весь имеющийся в мире уран, – сказал Оппи.

Раби указал на открывшееся перед ними зрелище и с некоторым раздражением бросил:

– Вы денатурировали очаровательное мгновение. Кроме того, даже если бы удалось загрязнить все имеющиеся в мире запасы урана, чтобы он стал непригодным для реакции деления, его наверняка можно будет… э-э… так сказать, ренатурировать и…

В дверь постучали, и еще через пару секунд она приоткрылась, и в комнату просунулась черноволосая голова Хелен, жены Раби.

– Мальчики, вы ни за что не угадаете, кто к нам пришел, – с этими словами она отступила в сторону, и Оппи почувствовал, что у него отвисла челюсть.

– Гидроксил, гидроксил, гидроксил! – воскликнул полный седовласый мужчина со смеющимися глазами.

– И вам три о-аш! – мгновенно отреагировал Раби и продолжил по-немецки: – Mein Gott, was hat Sie hierher gebracht?[43]

– Меня привез поезд из Принстона, – на том же языке ответил Эйнштейн. – И я хочу успеть на последний обратный. – Он вошел в кабинет, и Хелен, одарив всех присутствовавших улыбкой, удалилась и закрыла за собой дверь. – Майя, – так звали сестру Эйнштейна, которая жила вместе с ним с 1939 года, – ждет меня в магазинчике по соседству. Слава богу, что есть на свете мы, евреи! Сегодня никто больше не работает!

Морщинистые щеки великого физика все еще покрывал румянец – день был очень холодный. Пальто он снял в прихожей и остался в свитере цвета клюквы и бежевых брюках.

– Вы позволите мне присесть? Нам есть о чем поговорить!

Оппи с первого взгляда подметил, что в доме Раби поддерживается порядок, но и он, как, пожалуй, любой ученый, книги и бумаги сваливал на неиспользуемые стулья. И сейчас хозяин поспешно переложил стопку с последнего из имевшихся в кабинете стульев на пол и сел туда сам, предложив Эйнштейну самое удобное кресло, в котором до того сидел.

– Я узнал, что вы направились сюда, – сказал Эйнштейн, глядя на Роберта. – Ваш дом наверняка прослушивается; этим наверняка занимается ФБР, а может быть, и Советы. Мой, конечно, тоже. Но осмелюсь предположить, Раби пока что не привлек особого внимания этого schmuck[44] Гувера. Так что, надеюсь, мы сможем поговорить здесь откровенно.

– О чем? – спросил Раби.

Эйнштейн взглянул на Оппи, потом на Раби, а потом опять на Оппи:

– Вы еще не рассказали ему? О судьбе мира!

– Мы обсуждали решение про… – начал Раби.

– Нет, – перебил его Оппенгеймер. – Об этом мы не говорили.

Теперь уже Раби растерянно смотрел на своих собеседников.

– Что вы имеете в виду?

– Это открыли вы, по крайней мере, так мне сказал Силард, – сказал Эйнштейн. – И рассказали ему.

Оппи растерялся. Он всецело доверял Раби – ничуть не меньше, чем своему родному горячо любимому брату. Но на протяжении почти двух месяцев, прошедших с тех пор, как генерал Гровз пытался заставить его раскрыть, что так взволновало ученых, он по большей части старательно вытеснял эти мысли из своего сознания, запирая их рядом с другими, в равной степени запретными вопросами, среди которых были и ужасные фотографии, которые Сербер и Моррисон привезли из своей поездки в Хиросиму и Нагасаки. Он посмотрел в окно: солнце уже село. С глаз долой, из сердца вон.

– Ладно, – сказал он. – Рабби, вы же присутствовали на испытании «Тринити». Вы знакомы с Уильямом Лоуренсом?

– Вы имеете в виду научного обозревателя из «Нью-Йорк таймс»?

– Именно его. Он пробыл у нас довольно долго – собирал сенсационную информацию под строгой клятвой хранить ее в секрете, пока мы не разрешим ее обнародовать. Как бы то ни было, он объяснил мне кое-что, о чем мы, ученые, похоже, никогда не думаем: не хорони главную мысль за многословными предисловиями. Проще говоря, сразу переходи к сути. Итак… – Оппи глубоко вздохнул. – Итак, дело в том, что на Солнце нарастает внутренняя нестабильность, которая лет через восемьдесят приведет к выбросу в космос солнечной фотосферы. Herr Doktor Эйнштейн согласен с этим выводом. Мир обречен.

– Das ist wahr, – сказал Эйнштейн и, покачав головой, отчего его седая шевелюра всколыхнулась белым облаком, повторил: – Это правда.

Раби приоткрыл рот, отчего его квадратное лицо на мгновение вытянулось. Он снял очки, вынул из кармана носовой платок и принялся тщательно протирать стекла – сугубо обыденное действие, позволяющее сногсшибательной новости улечься в мозгу.

– И Земля после этого не восстановится? – спросил он.

– Атмосферу сдует, – ответил Оппи. – Океаны? Очевидно, испарятся.

– И, полагаю, наземные обитатели не смогут выжить даже в, скажем, защитных бункерах или подземных городах?

– Исключено, – ответил Оппи.

Раби молча уставился в окно. Там было так темно, что вместо Гудзона с таким же успехом внизу мог течь и Стикс. Оппи и Эйнштейн уже знали на собственном опыте, какие чувства может испытывать человек, узнавший эту ужасную новость, и понимали, что коллегу сейчас лучше не торопить. Через некоторое время Раби снова повернулся к ним, но румянец сошел с его щек, взгляд сделался рассеянным, уголки рта опустились.

– Что ж… – протянул он и, еще немного помолчав, начал неторопливо задавать множество технических вопросов, на которые отвечал в основном Оппи; Эйнштейн лишь изредка вставлял замечания. Часовые стрелки двигались, и на смену потрясению пришла мрачная обреченность. С научной точки зрения проблема была, как выразился бы Шерлок Холмс, делом на три трубки, задачей из трех частей – то есть в данном случае по три трубки на каждого – как-никак младший из присутствовавших нобелевских лауреатов знал по этой теме столько же, сколько и старший, и почти столько же, сколько сам Оппи.

– Ладно, – сказал Раби. (Его лицо постепенно вновь розовело.) – Но, во имя всего святого, что же нам