Зимняя бегония. Том 2 - Шуй Жу Тянь-Эр

Мой государь вернулся лишь спустя десяток дней,

И день и ночь я думала о нем.

Я только вспомню государя, как в волнении

Три плошки риса скушаю за раз;

Я только вспомню государя, как в волнении,

Шесть мисок супа выпью в три глотка.

Ох! Что мне рис, что суп? Одно название!

И ем, и пью, а счастья никакого!

Нельзя так! Вы взгляните на меня!

Волнения все мои ушли в жирок!

Эти были измененные строки из «Опрокинутого зеркала» [104], зал тут же разразился смехом, свистом и криками «браво». Тот самый милостивый государь, заведший разговор, вновь крикнул на сцену:

– Глядите-ка! И все еще хорош собой! – чем вызвал новый приступ хохота у зрителей.

Некоторые чиновники со второго этажа, никогда прежде не знавшие таких грубых песенок, услышали смех внизу и решили присоединиться к общему веселью, не совсем, впрочем, понимая, над чем они смеются. Вся изюминка сценки так от них и ускользнула. Лишь командующий Цао, выходец из глуши, одной рукой указывал на Шан Сижуя, другой хлопал по подлокотнику стула, смеясь громче всех:

– Ах этот Сяо Шан-эр, голова-то у него варит на зависть быстро!

В отдалении Ду Ци, стоя у стены с сигаретой в зубах, тоже поперхнулся от смеха. Он прекрасно ориентировался в текстах пьес, знал и «Лотосы опадают», и от всей души восхитился Шан Сижуем, истинным актером!

Закончив заигрывать с публикой, принцесса Дайчжань вернулась к пьесе, с самодовольным видом она исполнила отрывок из вхождения во дворец, а затем обратилась к Ван Баочуань:

– Ма Да, Цзян Хай [105], откуда перед ликом императора взялась та государыня, властительница взглядов?

Ма Да и Цзян Хай ответили хором:

– Она та самая, о ком великий государь на трех заставах говорил: Ван Баочуань – госпожа Ван, вот она!

Принцесса Дайчжань проговорила:

– О, та самая госпожа Ван, о ком великий государь на трех заставах говорил, она и есть?

– Так точно!

Принцесса Дайчжань украдкой осмотрела Ван Баочуань, хлопнула в ладоши и со смехом обратилась в зал:

– Ай-яй-яй! У этой госпожи глаза как абрикосовые косточки, и брови у нее вразлет, подобно листьям ивы, а губки вишенкой! И как так вышло, что похожа она на Юй Цин, Юй-лаобань?

Эта фраза, должно быть, являлась импровизацией, и описывала она лицо Юй Цин словно какую-нибудь корзинку с фруктами. Ма Да и Хай Цзян напрочь обалдели, а затем, спохватившись, бросились ему подпевать. С довольным видом Шан Сижуй слегка приподнял подбородок, только что он досадовал, что на втором этаже не слишком смеялись, однако на сей раз его заигрывание с публикой удалось, хохот волнами накатывал из зала. Оставалось только узнать, как эту шутку воспримет сама Юй Цин.

Чэн Фэнтай сказал со смехом:

– И как только он это придумывает! Такой озорник! Юй-лаобань застиг врасплох его резкий выпад, спустившись со сцены, она наверняка задаст ему взбучку!

Фань Лянь тоже рассмеялся:

– В других труппах все веселье царит на заключительном спектакле, и только у братца Жуя на открытии сезона так оживленно, как бывает на групповой сценке сяншэн, все места распроданы именно здесь! Ты взгляни-ка, сегодня пришли даже те молодые господа и барышни, что обычно не слушают оперу.

Шан Сижую с его живым, незаурядным нравом подмостки театра явно были тесноваты, ведь опера требовала строго придерживаться правил. Вот почему он переделывал постановки, создавал новые пьесы и смело шагал вперед, невзирая на дурную славу за его спиной. Не стоит и говорить, что стремление нарушать традиции и отходить от правил было у него в крови. В день открытия дверей он мог забыться в веселье, только сегодня ему позволялось творить на сцене что заблагорассудится, и никто его за это не осудит – напротив, все станут поощрять одобрительными возгласами. С детства он, проходя через изнуряющую учебу, где не было и капли радости, весь год только и ждал этого дня, чтобы как следует повеселиться на сцене.

На театральных подмостках принцесса Дайчжань и Ван Баочуань обменялись приветствиями. Юй Цин, сдержав смех, вышла вперед и помогла Шан Сижую подняться, сделала вид, что осматривает его с головы до ног, а затем произнесла по установленному уже образцу:

– Ох! Внимательно вгляделась я в ее лицо, моя сестра высокая и стройная. Глаза ее горят, как звезды; прямые, как мечи, у ней брови; красой она побила Пань Аня [106]. И отчего она похожа так на Шан Сижуя, Шан-лаобаня нашего?

Зрители в зале вновь разразились хохотом. Юй Цин ответила так, что и капля воды не просочится: «горящие, как звезды, глаза», «прямые, как мечи, брови», «красота, превосходящая Пань Аня» – выражения для описания мужской внешности. Ясно было, что тем самым она подколола Шан Сижуя, который, будучи мужчиной, исполнял амплуа дань. Однако Шан-лаобань все же оставался Шан-лаобанем, пусть он и терялся несколько за сценой, на подмостках же блистал умом и смекалкой, ничто не могло его смутить.

В притворной застенчивости Шан Сижуй прикрыл пол-лица платком:

– Не разрешаю я сестре смеяться надо мной! Шан-лаобань манерами изящен, во всей столице известный он красавец-юноша! Куда ж мне до него!

Все уже катались по полу от смеха.

Ударив рукой по столу, Фань Лянь расхохотался:

– Ох, и как же умело он обращает все в свою пользу! Вся его находчивость и энергия проявляются на сцене.

Чэн Фэнтай добавил с улыбкой:

– Это ты называешь находчивостью? Как по мне, у него ни стыда, ни совести! – Хотя слова его и звучали как упрек, про себя он восторгался этими выходками Шан Сижуя.

Уже здесь открытие дверей достигло своей цели. Шан Сижуй и Юй Цин сообща написали новую страничку в истории «грушевого сада», и еще много лет следующие поколения театралов будут ею восхищаться. Однако стоило Шан Сижую начать представление, как он тут же вырывался из оков ограничений, разве мог он так легко остановиться, не поразив публику и не обрушив небеса? Затем на сцену вышли шесть молодых актеров из труппы «Шуйюнь», все в разнообразных масках амплуа цзин. Оттого что маски были им велики, сами актеры казались худенькими, вовсе неприметными. Завидев их, Чэн Фэнтай тут же рассмеялся: Шан Сижуй напомнил ему духа – статную обольстительницу, которая явилась со свитой злых духов помельче в масках на любой вкус, чтобы дать уличное представление. Казалось, все зрители угодили в логово нечистой силы, им предначертано