Военный инженер товарища Сталина 1 - Анджей Б.

Сергей Павлович и его команда быстро введут образцы новой ракетной техники на вооружение войск.

Я немного подумал. Потом размечтался:

— А там и до полета в космос недалеко. Обгоним эволюцию истории лет на пять вперед. Утрем нос американцам. Гагарин полетит в космос не в шестьдесят первом, а, скажем… хм-м… в пятьдесят шестом.

— Кто такой Гагарин?

Пришлось и это объяснять майору.

А сам уже мечтал о грандиозных планах, какие я мог развернуть с помощью Королёва после войны.

Я еще не знал, а может попросту забыл, что в июле 1944 — текущего года, Королёв уже был освобожден из заключения. С него сняли судимость, но без реабилитации.

— Нам нужен он! — завершил я нашу беседу с майором. — Сможешь выйти на связь по новому передатчику, Данилыч?

— Легко! С кем?

— С нашим куратором, с кем же еще. Пусть доложит Власику, что нам срочно нужен Королёв Сергей Павлович. Власик испросит санкцию Сталина, обходя Берию. Вот тут мы и получим в руки самого ведущего конструктора нашей страны. Он об этом еще не знает, но такая высокая честь уготована ему нашей историей, — высокопарно закончил я.

Павел Данилович сел за аппаратуру. Впрочем, усовершенствованная мной, это уже была технология двадцать первого века.

Майор связался с Ильей Федоровичем. Объяснил суть вопроса. Сказал, что утром приедем, доложим более детально.

Вопрос с Королёвым был решен.

Борька спал. Иногда подрыгивал раненой ногой. Ему снился Лёшка.

Глава 17

Алексея пытали особенно изощренно. Присутствовал сам штурмбаннфюрер Куртиц, с недавних пор проявлявший желание наблюдать за допросами. В соседних бараках томились несколько десятков русских, белорусов, прибалтийцев, чехов и даже французов, непонятно каким образом оказавшихся здесь. Кто-то попадал в плен из окружения. Кого-то находили ранеными в беспамятстве. Кто сам сдавался немецкому командованию, и сейчас проходил проверку.

Отто Куртиц негодовал. Русский не произносил ни слова, посылая в адрес палачей лишь отборные маты.

— Выродки… — шипел он окровавленными губами. — Продались фашистам, гниды…

Два русских надзирателя и два эсэсовца из числа зондеркоманды занимались русским с самого утра. Результатов, ожидаемых Куртицом, не было.

— Мы есть бить и поджигать тебя, как… мм-м… — он прищелкнул пальцами, подыскивая русское слово. — Как… ба-ра-шек.

И хохотнул удачно подобранному слову, несмотря на крайне злое настроение. Предстоял визит незваных гостей с кучей генералов, а он, Отто Куртиц, не выудил из русского ни слова. Штурмбанфюрер уже знал, что тот не принадлежит ни одной эскадрильи. Однако пытал теперь из чувства мести за потерянное время.

— Как есть имя твой командир полка? Сколько зольдатен? Сколько летчик, ангар, узел связь?

Повинуясь кивку головы, надзиратели принимались выбивать зубы, топтать ногами, поливать водой. Трое эсэсовцев пока наблюдали, ожидая очереди.

— Герр Куртиц, пожалуйте в сторону, — участливо отводил начальника один из них, в опаске, что того забрызгают кровью.

— Гнусная рожа, — отхаркивался слизью Алексей.

— Говори, тварь большевистская! — орали надзиратели. Один был из латышей. Второй — тот самый, что плескал водой — откуда-то из Поволжья. Оба ненавидели коммунистов и готовы были разорвать их в клочья.

— Рано! — останавливал Куртиц по-немецки. Поймут, не поймут — не его дело.

К 20 часам 38 минутам Лёшка представлял собой сплошной сгусток бесформенного мяса, похожего на окровавленный дрожащий пудинг — если здесь будет уместно столь нелепое сравнение.

В 20 часов 39 минут его окатили водой. Выволокли в коридор и, протащив по бетону, впихнули в одиночный карцер.

В 20 часов 42 минуты, отряхиваясь и ругаясь, на чем свет стоит, из пыточной камеры вышел Отто Куртиц, направляясь в общую столовую. Там шнапс, там коньяк, там фройляйн из обслуги. Там оберштурмфюрер Заубах, с кем можно поделиться своей злостью.

Лёшку выволакивали на допрос, с особой тщательностью ломая все конечности, загоняя под ногти раскаленные иглы, но лицо больше не трогали. Заплывшее, опухшее, потерявшее человеческий облик, оно, тем не менее, жило какой-то своей удивительной жизнью, постепенно превращаясь в маску застывшего манекена. Сквозь обильно текущую из ушей кровь он слышал оглохшим слухом наставления Заубаха:

— Лицо не тронуть. Мне этот русский еще тащить в комендатуру для показа.

О выжженных ногтях и вывернутых наружу лопатках Заубах не вспоминал.

— Сколько зольдатен твой полк? — в который раз орал он, пока усердные изуверы подвешивали Лёшку за крюк.

— Хрррыы-ыы… — пуская кровь из горла, хрипел отважный друг Борьки. Слизь черными сгустками собиралась в желеобразную массу, над которой кружили противные мухи.

Ополоснув руки в чане с водой, костоломы принимались заново выламывать позвонки, с какой-то методичной, только им известной закономерностью. Алексей терял сознание, проваливался в пустоту, уже не кричал, а сипел страшными судорогами. Продолжал упорно молчать.

— Хватит! — обессиленно выдохнул оберштурмфюрер, будто сам находился в качестве узника. С минуту смотрел налившимися кровью глазами, потом яростно пнул сапогом безвольно висящее тело. — Отмойте! Приведите в порядок. Где надо перебинтуйте для наглядности. Пускай до утра отлежится. Сможет поесть — накормите и оставьте на ночь воды. Завтра к обеду доставим в комендатуру. У меня все!

Помощники с окровавленными руками, в накинутых на голое тело фартуках, подобострастно вытянулись перед начальником. Заубах критическим взглядом осмотрел фартуки, промокшие от крови. Поморщился, махнул досадливо рукой и вышел, бросив напоследок:

— И переоденьте фартуки, свиньи. Смотреть тошно!

Когда волокли тело по бетону, когда обливали водой и наспех замазывали побои с уродливыми ранами, когда впихнули в камеру и кинули расплескавшуюся миску баланды, Лёшка всеми силами старался сохранить частицу разума. Его воспаленный болями мозг отказывался анализировать происходящее. Лежал на полу, облитый каким-то дезинфицирующим раствором, чтобы хоть немного перебить запах разложения его изуродованного организма. Трупные миазмы подступающей смерти заполнили утлое помещение, мешая глубоко вдохнуть. Ночью выводили в уборную. Точнее, выволакивали, где он так и не смог оправиться, едва не свалившись в мерзкую дыру испражнений.

— Пить… — хрипел он, выворачивая наружу несуществующий желудочный сок. — Дайте пи-иить!

В этот раз с ним почему-то обошлись достаточно вежливо. Даже с каким-то подобострастием. Готовили к чему-то страшному, жуткому и безысходному! — он уже понимал это. Охранники даже не привязали к батарее.

— Бежать все равно не на чем! — ржал один из них, намекая на обугленные босые пятки, выглядевшие черными обрубками. — Доковылять сможешь?

И давал напиться.

О боже! Какая же это благодать — хлебать беззубым развороченным ртом прохладную жидкость, падающую в пустой, разодранный пытками