Западный рубеж (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Меч — карающий символ революции, а щит, соответственно, защита, — сообщил я, делая вид, что мне только что все это пришло в голову. — У нас многие сотрудники заслуживают награды, но орденом Красного знамени награждены единицы. Конечно, именные часы, оружие — это здорово, но, когда награда прямо на груди — это вообще круто!

— Круто? — нахмурился Дзержинский.

Я слегка замешкался, придумывая синоним слову «круто», еще неизвестному в двадцатом году, но кроме слова «жесть» в голову ничего не лезло. А сказать «жесть» самому Дзержинскому я как-то не рискнул. Сказал просто:

— Круто — это то же самое, что и здорово, только еще здоровей.

— М-да, объяснил, Владимир Иванович, — изрек Артузов. — И все-то у него какие-то слова непонятные.

— Это он по молодости, — неожиданно пришел мне на защиту Дзержинский. — Повзрослеет, не станет засорять русский язык жаргонными словами. А идея со знаком — очень неплохая. На ближайшей коллегии вынесу ее на обсуждение, а вы, товарищ Аксенов, подготовьте эскиз знака.

— Слушаюсь, — кивнул я, радуясь, что для моего художника найдется наконец-таки стоящее дело. Хотя бы оправдает его приезд в Москву. Испортить простые символы — щит и меч, это даже Прибылов не сумеет.

Артузов ушел, и мы с Дзержинским остались один на один.

— Владимир Иванович, я очень хотел поговорить с вами по очень важному поводу, — сказал Дзержинский.

Я напрягся. Неужели Феликс Эдмундович хочет отправить меня не в Польшу, а куда-нибудь еще? Я и в Польшу-то не рвался, у меня в Архангельске дел непочатый край, но Польша, по крайней мере, привычное зло, с которым я уже почти смирился. Оказывается, Председатель ВЧК хотел поговорить о другом.

— Завтра на заседании Политбюро будут рассматривать очень важное предложение, поступившее из Архангельского губернского исполнительного комитета, — сообщил Феликс Эдмундович. — Товарищи из Архангельска предлагают заменить продразверстку продналогом. И хотя авторство проекта коллективное, мне отчего-то стало ясно, что автором его являетесь вы, товарищ Аксенов. Ведь вы помимо всего прочего являетесь еще и членом Архангельского губкома партии большевиков, и губернского исполкома?

— Так точно, — кивнул я. — Я являюсь членом губисполкома. Что же касается проекта реформы, то моя идея заключалась лишь в замене продовольственной разверстки на твердый натуральный налог. Чтобы крестьянин, сдав определенный процент от урожая, мог распоряжаться всем остальным. Идея же свободной торговли, организация частных предприятий — это уже коллективная идея.

— Владимир Иванович, — сухо сказал Дзержинский. — Идея о свободной торговле, о частных предприятиях вытекает из вашей идеи свободного распоряжения своими продуктами. Зачем крестьянину продавать зерно, если он ничего за это не сможет получить? Бумажки никого не интересуют. Я знаю, что в некоторых деревнях крестьяне оклеивают деньгами сортиры. Деньги нужны не как самоцель, а как средство обмена.

— Феликс Эдмундович, я исходил из того, что в период интервенции на территории Архангельской губернии количество пашни сократилось на четверть. А на двадцатый год — то есть, нынешний, у меня есть данные, что количество заброшенных земель увеличилось до трети. У крестьян нет стимула пахать землю. И это в нашей губернии, где лишь Шенкурский уезд способен обеспечить себя хлебом. И по Шенкурску наблюдается та же тенденция. Кроме того, растет недовольство. Если не будут приняты какие-то кардинальные меры, то по Архангельской губернии следует ждать крестьянских выступлений. Мне как начальнику губчека гораздо проще предотвратить выступления, нежели их потом подавлять. Не знаю, какова ситуация по России в целом, но у нас такая.

— И по России ситуация не лучше, — рассеянно отозвался Феликс Эдмундович, побарабанив пальцами по столешнице. — Имеются брожения, недовольство. Согласен, что гораздо проще предотвратить крестьянские восстания, чем их подавлять.

Странно, от Феликса Эдмундовича я такого не ожидал. Или опять врут источники и историки, уверявшие, что Дзержинский был твердолобым сторонником «военного коммунизма»?

— Еще, Феликс Эдмундович, — продолжил я. — В период продовольственной разверстки мы сплачиваем деревню. Русская деревня обладает общинным сознанием и к продразверстке относятся так же, как когда-то относились к выкупным платежам — их выплачивали самые богатые крестьяне, но за это все остальные шли к ним в кабалу. К тому же продразверстка сплачивает деревню против государства, формируя общего врага. Продналог станет индивидуальным и его будут платить и богатые, и бедные. Таким образом, деревня потеряет сплоченность. Разумеется, богатые станут богаче, бедные беднее, но государству, то есть нам, это лишь на руку.

— А вот это любопытная мысль, — изрек Дзержинский, с интересом посмотрев на меня.

— К тому же, сейчас мы ведем бои на территории Польши.

— Ну, до территории Польши мы пока не добрались, — поправил меня Феликс Эдмундович, рассеянно потрогав бороду.

— А вдруг? Сегодня поляков пугает мысль о продразверстке, а продовольственный налог — совсем другое дело. Продналог — это свободный рынок, свободная торговля. Они даже могут решить, что Советская Россия начинает реформироваться в обычную буржуазную республику. Ну и пусть так считают.

— Жаль, Владимир Иванович, что вы не являетесь членом Политбюро. Увы, я не смогу взять вас на заседание. Но ваши мысли очень интересны, их следует обдумать.

Феликс Эдмундович поднялся из-за стола, протягивая мне руку и давая понять, что аудиенция закончена.

Я вышел из кабинета Дзержинского в приемную, где уже сидели озадаченные сотрудники. И впрямь, нам с Артузовым отводилось на прием полчаса, а уже прошло часа два.

Ничего, дорогие товарищи. Понимаю, что всех вас привели к Председателю ВЧК очень важные дела, но мое дело важнее. Если продналог появится этим летом, накануне уборки урожая, то многое в этом настоящем пойдет не так. Как оно пойдет, я не знаю, но точно, что лучше, чем в моем прошлом.

КОНЕЦ ПЯТОЙ КНИГИ