Борис Орлов - Вставай, Россия! Десант из будущего

Следующим вечером мы с Димычем, Мореттой и всей свитой отправляемся в Мариинку.[76] Придворные моей нареченной все уши прожужжали, насколько хорош тенор Фигнер,[77] прибывший из Италии. Занятно, вообще-то он русский, да вот, в России не прижился, удрал к римлянам, там женился, прославился и вот теперь явился покорять отечество. Между прочим, по петровскому билету[78] за выход берет. Нужно взглянуть на это диво…

Дают «Евгения Онегина», Фигнер — Ленский. Ну-с, поглядим…

— Любовь моя, вот кстати: если тебе понравятся голоса — прикажем явиться к тебе, и ты сможешь записать их на свой музыкальный центр.

Моретта суховато кивает. Она не слишком довольна моим вчерашним поведением. Дело в том, что Император соизволил милостиво повелеть назначить государственные технические испытания всего представленного Димкой в манеже оружия. Станкачей, ручников, магазинок, револьверов, пистолетов-пулеметов. На предмет поставить их на вооружение. К тому же было принято решение заказать у Димки десяток пулеметов для проверки их в боевых условиях на Дальнем Востоке. Цесаревич с Рукавишниковым постановили это обмыть и обмыли… несколько перестаравшись… Купчина-миллионщик снял целый ресторан, и мы прогуляли до рассвета. Шампанское и водка лились рекой. Димка пригласил цыган и заставлял их по десять раз кряду петь тут же разученного «Мохнатого шмеля». Потом мы хором, притоптывая в такт ногами, исполняли песню советских артиллеристов. Причем никого из присутствующих не смущало то, что артиллеристам отдает приказ какой-то Сталин. А проснувшись сегодня сильно после полудня, мы чересчур качественно (и количественно) похмелились, из-за чего сейчас пребывали в состоянии близком к вчерашнему. По крайней мере, я уже раза два обнаруживал, что в голос пою «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну…», а Димыч мне радостно подтягивает, иногда, правда, сбиваясь на «пионерский» вариант: «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю сметану! Отдай мне порцию свою…» Кроме того, Рукавишников уже дважды пытался ущипнуть кого-нибудь из фрейлин Моретты, а от признания в любви старшей статс-даме, госпоже Энгельман, его спасло только мое вмешательство. Впрочем, Моретта дуется не сильно: в это замечательное время пьянство не считается таким уж серьезным недостатком. И буквально пять минут тому назад она весело хохотала над моими дурацкими шутками…

Мы рассаживаемся в ложе, и тут же гаснет свет. Люблю я увертюру к «Онегину». Моретта прислушивается к музыке, а сзади нас возбужденно перешептываются господа офицеры и «солнце русской промышленности». Причем иногда шепот становится таким громким, что я не выдерживаю и, повернувшись, внушительно демонстрирую своим друзьям-приятелям кулак. Но вот раздвигается занавес…

Летний вечер, сад в усадьбе Лариных. Татьяна и Ольга поют романс. Ну, что ж: голоса приятные… Появляются крестьяне. Их песни занимают Моретту, которая тут же начинает уточнять: народные это песни или, все же детище таланта Чайковского? Я, как могу, выкручиваюсь. Старательно вслушиваюсь, пытаюсь что-то объяснить, но тут у меня за спиной гремит оглушительный раскат хохота. Эт-то еще что такое?!

А вот что. На сцене — приезд жениха Ольги — Ленского, в сопровождении Онегина. Да пес с ним, с Онегиным, но Ленский-то, Ленский! Мама моя, императрица, Ленский — в усах и эспаньолке! Интересно узнать: какой придурок так загримировал Фигнера?

— Александр Петрович, — обращаюсь я к Гревсу, который в нашей компании наименее пьян, — будьте так любезны, узнайте: какой дурак назначил Ленскому такой грим? И велите там, чтоб ко второму действию его перегримировали…

М-да. Похоже я поторопился с определением степени опьянения Гревса… Он отправляется на задание немедля, попутно спотыкаясь об кресло. Авось, жив останется…

На сцене меж тем разворачивается действие. Ей-ей, этот Ленский-д’Артаньян начинает меня раздражать. Ничего, сейчас узнаю, кто так загримировал «поклонника Канта и поэта» и мало ему не покажется…

— Г-государь…

О, вот и Гревс явился:

— Ну, и кто там такой умный?

— Государь, а… — Гревс явно не знает, как сказать, — его… в общем, он не в гриме.

— Как это — не в гриме? — обалдело интересуется Димыч.

Из дальнейшего рассказа Гревса выясняется, что Фигнер наотрез отказался бриться, заявив, что публика ходит не посмотреть на Ленского, а послушать его, Фигнера, голос. Ну, наглец! Зря он так, право…

Я поворачиваюсь к Моретте:

— Душа моя, я должен ненадолго тебя оставить. Дело в том, что тут возникли некоторые проблемы с господином Ленским, который, — у меня кажется родилась неплохая идея! — который должен явиться перед вами без этой мефистофельской бородки. Сейчас мы все уладим…

За кулисами людно, но это многолюдство мгновенно развеивается дымом, когда там появляемся мы. Так, ну и где тут Фигнер?

Я останавливаю какого-то человечка:

— Любезнейший, вы не подскажете мне, где гримерная Фигнера?

«Любезнейший» трясущейся рукой показывает мне на дверь. Ага… Ха, а вот и сам «г-н Ленский», собственной персоной:

— Ваше высочество, я польщен…

— А я — нет. Любезный, какого черта вы себе позволяете? Ленский должен быть с чистым лицом. Извольте немедля привести себя в надлежащий вид!

Фигнер начинает бормотать, что это невозможно, что борода и усы — его собственные, и он не намерен на потеху…

— Не намерены? Как угодно, как угодно… Вот только дело в том, что я намерен. А ну-ка…

«Ленского» как он есть, во фраке и брыжах, усаживают на стул. Попытки вырваться жестко пресекаются. Без мордобоя, но не менее эффективно.

— Егор, братишка, пошли кого-нибудь из своих за гримером. И пусть прихватит с собой все, что может потребоваться.

Через секунду перед нами появляется седой гример с бледным лицом и трясущимися руками. Ну, а он-то чего перепугался?

— Ефим, — посланный за гримером атаманец вытягивается во фрунт, — ты зачем так перепугал господина гримера? Ну что ты ему, братец наплел?

— Дык, твое велико, — Ефим не большой мастак говорить, хотя на шашках — мастер, каких еще поискать! — я тока и сказал, шоб шел скорее, шо государь ждать не любит…

— Небось, ухи обещался обрезать, — меланхолично замечает Шелехов, — дык ведь не обрезал же…

— Ну-ну, господин гример, успокойтесь, — я успокаивающе хлопаю старика по плечу. — Ефим — добрейшая душа, а что с виду грозен — вам ли не знать, как обманчив может быть внешний вид?

Гример икает и быстро-быстро кивает. Мне становится страшно: а голова у него не оторвется?

— Но, к делу. Вот этого, — я указываю на Фигнера, — надлежит загримировать так, чтобы он был похож на Ленского. Приступайте!

Гример дотрагивается до уса тенора и издает какой-то горловой звук. По-видимому, это означает вопрос: что делать?

— То есть как «что делать?» Брить. К чертовой матери брить!

Дрожащими руками гример взбивает пену и берет в руки бритву. Э-э! Так не пойдет! У бедолаги так трясутся руки, что он, пожалуй, зарежет русского итальянца! Ну, это лишнее… Э-эх, опять придется все самому…

Не помню, как в моих руках оказывается бритва. Сознание возвращается ко мне в тот момент, когда вопящий, но крепко сидящий на стуле Фигнер уже без бородки, одного уса и… половины волос на голове! Блин, увлекся!

— Вот, господин Фигнер, а сделали бы сами — обошлось бы без бритья головы. А так будете ходить со стрижкой по-николаевски!

Через пять минут все кончено. Фигнер сидит с трясущимся подбородком, похожий на Агопита, из старого детского фильма.[79] Ну-ну, чего ж так переживать-то?

Димыч подходит поближе. Он проводит ладонью по бритой голове, а затем произносит:

— Ну, если цесаревич брил, то освежить и миллионеру не зазорно! — с этими словами он вытаскивает из кармана серебряную фляжку с коньяком и обильно смачивает им салфетку, которой и протирает голову «клиента», приговаривая: — вот какой у нас красивый мальчик, блестящий как коленка…

Делает он это так уморительно, что все покатываются со смеху, даже бледный гример. А вот кстати:

— Теперь будьте добры, загримируйте его как положено. Желаю здравствовать, господа…

Можно обратно в ложу. Посмотрим, как понравится Моретте новый, настоящий Ленский…

Вчера около полудня на Дворцовой площади и Невском проспекте наблюдалась странная ажитация среди гуляющей публики. Она была вызвана испытаниями нового средства передвижения — самобеглых колясок конструкции купца первой гильдии Александра Рукавишникова. По слухам, в испытаниях приняли непосредственное участие Их Императорское Величество Александр и Их Императорское Высочество Николай. Означенные коляски носились по Невскому со скоростью, превышающей 30 верст в час. Движение колясок вызвало большой переполох в уличном движении. Было напугано множество людей и лошадей. По счастью, никто не пострадал.