Русский диктат - Денис Старый

Ему, видимо, оказалось мало «оплеухи в ухи».

— Как вы опустились до такой гнусности — выманивать меня из расположения русских войск, когда идёт война, может быть, самая важная для России? Как вы посмели использовать имя моей жены и моего ещё не рождённого ребёнка? — говорил я. — И знаете, Генрих Мюнц.

Я сделал паузу, наслаждаясь изумлением немца.

— Удивляетесь, что я знаю ваше настоящее имя? Глава Тайной канцелярии розыскных дел должен многое знать. Особенно о тех, кто является исполнителем преступной воли канцлера. И тех, кто уже пробовал переступать мне дорогу.

Я сделал знак, чтобы тела убитых — справедливо, а потому, скорее, казнённых — убрали из комнаты.

Генрих Мюнц, доселе лишь тяжело дышавший сквозь стиснутые зубы, вдруг расхохотался. Смех его, резкий, как скрип несмазанной оси, резанул по натянутым нервам.

— Вы думаете, ваше превосходительство, что, убив двоих, вы разрубили узел? — Он приподнял голову, и в его глазах, глубоко посаженных под густыми бровями, плясали безумные огоньки.

— Да, вспомни про Гордиев узел. Никто не мог его развязать, но Александр Македонский разрубил. Порой задачи можно решать, разрубая их. И ты сейчас не торгуешься, Мюнц. Ты отвечаешь. Кто дал приказ? Остерман? Это мне понятно. Но что предполагали делать дальше? — спрашивал я.

— Приказ? — Он снова усмехнулся, на этот раз без смеха. — Приказы — это для солдат. А мы… Мы следуем воле. Воле, которую не объяснишь.

За моей спиной Кашин глухо кашлянул. Я не обернулся, но почувствовал: он готов в любой момент скрутить немца, сломать, вытрясти правду. Наверное, именно от Мюнца Кашин и отхватил больше всего, когда брали немецкую банду.

Этот персонаж, Мюнц, очень интересный. И я присматривался к нему. Думал, что нужно будет кого-то из окружения Остермана завербовать. Но все недосуг. Вернее, цейтнот.

А к такому делу нужно подходить вдумчиво, располагая и психологическим портретом объекта, и знать всю подноготную жизни человека, иметь представление о его скелетах в шкафу. Потому-то изучали окружение Остермана все мои люди. Но и дело это не быстрое.

У меня есть кое-что именно на Мюнца. Ведь я знал, кто именно лучший среди псов Остермана, но и кто даже Андрею Ивановичу не признался в том, кто он на самом деле. А ведь убийца. И есть же у него дама сердца. По странному совпадению, это одна из девушек Рыжей Марты. Подложила она под Мюнца дамочку, а та… Уже была беременной. Вот и… Ей-то и признался Мюнц в своих преступлениях в Саксонии. Спалил он своего обидчика из торговцев.

Женщины — они прорехи в обороне мужчины. Мюнц, да и чего греха таить, и я, с появлением любимых женщин в наших жизнях, заимели болевые точки.

— Ты говоришь о воле, Мюнц? Но исполняешь волю канцлера? — уточнил я, намеренно понизив голос. — А не желаете, нехороший человек, счастья Эльзе и вашему будущему ребенку? Или они не по статусу вам? Мещанину, точно не дворянину. Вы же присвоили себе дворянство? Это преступление. Но не единственное, вами совершенное.

— Ты!!! — выкрикнул Мюнц. — Это всё Марта? Она работает на тебя? Я знал… Я знал, что мне подкладывают Эльзу, но… Она хочет уйти от опеки Марты. Мы уйдем, уедем.

Тишина. Даже треск догорающих свечей казался оглушительным.

— Иван, — не оборачиваясь, спросил я. — Оставь нас.

Кашин замер, явно не желая уходить. Но приказ есть приказ. Скрипнув сапогами, он вышел, хлопнув дверью.

Я придвинул стул, сел напротив Мюнца.

— Слушай меня внимательно, Генрих. Ты думаешь, я здесь ради игры в «кто хитрее»? Нет. Я здесь, потому что кто-то посмел тронуть то, что мне дорого. Мою жену. Моего ребёнка. И если ты думаешь, что я остановлюсь на полпути, ты ошибаешься.

Он открыл глаза. В них больше не было насмешки — только холодная, расчётливая оценка.

— Тогда вы глупее, чем кажетесь, господин Норов. Остерман оставил закладки. Он же не глупец. У него имеется, что предъявить Елизавете Петровне. И такое, что… Она согласится с Остерманом во всем. Так что это вы глупец! — Мюнц обречённо улыбнулся, словно бы готовился прямо сейчас несломленным умереть.

— Возможно. Но я — глупец, который идёт до конца. А это опаснее мудреца, который отступает. Но ты даже и не послушал, что я могу тебе предложить, не услышал и то, что ты для этого должен сделать для меня, — сказал я. — А что до Остермана… То люди смертны, но не это самое страшное. Страшнее, что они бывают смертны внезапно.

— Мудрые слова, — задумчиво сказал Мюнц.

Вербовать человека, который не особо ценит свою жизнь, сложно. Говорить о том, что он настолько прикипел к женщине, Эльзе, которая носит не его ребенка, но Мюнц же думает иначе, тоже нельзя. Она важна для него, но не настолько, чтобы всем остальным жертвовать. Так что же заинтересует этого человека?

— Я выслушаю вас, господин Норов…

— Первое — ты должен сдать Остермана как шпиона Пруссии, — начал я с условий.

— Но это не совсем так… Он только лишь видит в Пруссии и в новом короле Фридрихе и в союзе с ним большие возможности для России, — возмутился Генрих Мюнц.

Да уж… Нынешнее понимание разведки, шпионской деятельности настолько наивное, что диву даешься. Если не раскручивать преступление через прессу, чего и не делает никто. Если не распускать дополнительные грязные слухи и сплетни, не создавать образ бесчестного человека, так и не шпион чиновник, который деньги берет от иностранцев за предоставление им сведений о России. Он вроде бы как друг Пруссии. И это не отменяет подданства.

— Еще одно моё условие: ты отправляешься вместе со мной к Елизавете Петровне. Там сообщаешь обо всём том, что я тебе скажу. Но это будет почти что правда. То есть вы скажете, что это вы напали на меня. Впрочем, так оно и было, — сказал я, посмотрев на своего побитого собеседника.

Внутри боролось сразу множество эмоций. С одной стороны, мне просто хотелось его растерзать, порвать на кожаные лоскуты. Это же надо до такого опуститься — приплетать мою жену и моего ребёнка к грязным политическим делам! С другой стороны, мне хотелось опять-таки его ликвидировать, так как