Художник из 50х - Сим Симович

Отложил кисть и откинулся на стуле. Иван-царевич смотрел с листа — мрачный, усталый, но непобеждённый. За его спиной клубился туман, полный опасностей и тайн.

«Это не сказка, — понял Гоги. — Это легенда о войне добра со злом. Вечной войне».

Но откуда в его голове эти образы? Память Георгия Гогенцоллера? Или что-то ещё более глубокое — архетипы, живущие в коллективном бессознательном?

За окном слышались голоса соседей, обычная жизнь шла своим чередом. А на столе лежал рисунок из другого мира — мира, где герои сражаются с тьмой не на жизнь, а на смерть.

Гоги спрятал иллюстрацию в сундук. Этого никто не должен увидеть. Слишком мрачно, слишком опасно для советского художника.

Но образы остались в голове, требуя продолжения истории.

Спрятав мрачный рисунок в сундук, Гоги почувствовал потребность в чём-то осязаемом, домашнем. Взгляд упал на угол комнаты, где стояли его рукотворные шкаф и стул — добротные, но всё ещё требующие завершения.

Он заварил крепкий чай в привычном глиняном чайнике и, отхлебнув из блюдца, принялся оценивать проделанную работу. Шкаф был готов почти полностью — резные берёзовые ветви оплетали его дверцы изящным узором. Стул с виноградными мотивами ждал финальной шлифовки.

Гоги достал из сундука напильники и наждачную бумагу. Работа с деревом успокаивала — в отличие от живописи, здесь не было места сомнениям и метаниям. Дерево либо поддавалось, либо нет.

Начал со стула. Провёл рукой по спинке — ещё немного шероховато. Взял мелкую наждачную бумагу и принялся шлифовать каждый завиток виноградной лозы. Древесина под его пальцами становилась шелковистой, приятной на ощупь.

Отпил чаю, продолжил работу. Теперь очередь подлокотников — здесь он вырезал гроздья винограда, каждую ягодку отдельно. Кропотливо, но результат того стоил. При правильном освещении казалось, что гроздья вот-вот сорвутся с дерева.

Закончив со стулом, Гоги переключился на шкаф. Дверцы украшали резные берёзовые ветви с листьями, но не хватало завершающего штриха. Он взял тонкое долото и начал прорезать мелкие прожилки на листочках. Филигранная работа, требующая твёрдой руки и острого глаза.

Время текло незаметно. За окном день клонился к вечеру, а Гоги всё работал, периодически отпивая остывший чай. Каждый листик получал свой характер — одни изгибались на ветру, другие гордо тянулись к солнцу.

Дополнив резьбу на дверцах, он принялся за боковые стенки шкафа. Здесь задумал более сложный узор — переплетение ветвей разных деревьев. Берёза соседствовала с дубом, клён — с липой. Символ русского леса во всём его многообразии.

Каждый завиток вырезался отдельно, каждая веточка получала индивидуальные черты. Гоги работал не торопясь, наслаждаясь процессом. В этом занятии была особая медитация — ритмичные движения долота, шелест стружек, постепенное проявление задуманного узора.

К вечеру он добрался до ножек шкафа. Простые столбики показались ему скучными. Взял резец потоньше и начал вырезать спиральный орнамент — словно ветви, обвивающие ствол дерева. Работа потребовала особой аккуратности — одно неверное движение, и придётся начинать заново.

Заварил свежий чай, продолжил трудиться. Комната наполнилась ароматом древесной стружки — сосновой, берёзовой, липовой. Каждая порода дерева пахла по-своему, создавая целую симфонию запахов.

Последним штрихом стали петли на дверцах шкафа. Гоги отшлифовал их до блеска, смазал машинным маслом. Теперь дверцы открывались беззвучно, плавно.

Отложив инструменты, он отступил на несколько шагов, оценивая результат. Мебель преобразилась — из простых деревянных конструкций превратилась в произведения прикладного искусства. Резьба играла в лучах заката, создавая причудливые тени на стенах.

Гоги провёл рукой по готовому изделию. Дерево было тёплым, живым под пальцами. В каждом завитке, в каждом листочке жила частичка его души, его терпения и мастерства.

Комната изменилась до неузнаваемости. То, что раньше было просто углом в бараке, теперь стало настоящим домом — уютным уголком, где каждая вещь создана своими руками с любовью и вниманием к деталям.

Сел на обновлённый стул, отхлебнул чаю из блюдца. За окном догорал день, но в комнате царили тепло и уют. Здесь можно было творить, думать, просто быть самим собой.

Душа требовала красоты во всём — и он дал ей эту красоту, вырезав её из обычного дерева.

Чай остыл в блюдце, стружки были убраны, инструменты сложены. Гоги сидел в обновлённой комнате и чувствовал, как внутри что-то зреет, требует выхода. Взгляд сам собой обратился к сундуку, где лежал спрятанный рисунок Ивана-царевича.

Он достал лист, разложил на столе. Мрачный воин смотрел с бумаги усталыми глазами, и в этом взгляде читалось продолжение истории.

Гоги взял новый лист, окунул кисть в чёрную краску. Рука задрожала в предвкушении — словно открывалась дверь в другой мир, тёмный и манящий.

Первые мазки легли сами собой. На бумаге проступала Баба-яга — древняя, страшная, величественная. Не сказочная старушка в платочке, а первобытная богиня смерти и возрождения. Костлявые пальцы увенчаны когтями, волосы развеваются, как дым от костра. Глаза — пустые глазницы, в которых мерцает холодный огонь.

«Откуда я знаю, как она должна выглядеть?» — подумал художник, продолжая работать.

Избушка на куриных ножках возвышалась за спиной ведьмы — древняя, обветшалая, но полная мрачной силы. Ноги — не просто куриные, а огромные, как у доисторических птиц, с острыми когтями, впившимися в землю. Сама избушка покосилась от времени, стены поросли мхом, но в окнах светится зловещий огонь.

Гоги добавил деталей. Вокруг избушки — частокол из человеческих костей, увенчанный черепами. Каждый череп светился изнутри холодным светом — души тех, кто не прошёл испытание ведьмы.

Баба-яга держала в руках не ступу, а котёл — древний, почерневший от времени. В нём варилось что-то, источающее ядовитые пары. Зелье забвения? Эликсир жизни? Или просто суп из костей неудачливых путников?

«Она не злодейка, — понял художник. — Она страж. Охраняет границу между мирами».

На заднем плане проступал лес — дремучий, первобытный. Деревья стояли, как древние великаны, их ветви переплетались в сложные узоры. Между стволами мелькали тени — духи леса, оборотни, лешие. Все они подчинялись Бабе-яге, служили ей верой и правдой.

Гоги отложил кисть с чёрной краской, взял серую. Начал прорабатывать фактуры — шершавую кору деревьев, потрескавшиеся стены избушки, костяной частокол. Каждая деталь получала свой характер, свою историю.

Небо над лесом затянули тёмные тучи. Сквозь них пробивались редкие лучи солнца, освещая отдельные участки картины зловещим светом. Контраст между светом и тенью создавал ощущение другого мира — места, где действуют иные законы.

Следующим листом стал Кощей Бессмертный. Гоги представил его не горбатым стариком,