Вадим Сухачевский - Доктор Ф. и другие

Все-таки было поставлено дело в их Центре. Через несколько минут пятеро дюжих плотников пилили, сверлили, строгали, заколачивали гвозди, восстанавливая выбитый дверной косяк.

Между тем, Советник взглянул на Лизины босые ноги и скомандовал так же коротко:

— Туфли девушке.

Любаня Кумова, уже успевшая их напялить, единственная тут решилась на прекословие:

— Так они ж сами бросили…

— Да, я в них ноги натерла, — вступилась за нее Лиза. — Пускай носит.

— Принести другие, — скомандовал Советник.

Снова "дядин" звонок, топотня, и вот Брюс, стоя на четвереньках, уже надевает ей на ноги новые туфельки, оказавшиеся точно такими же с виду.

— Да, эти в самый раз, — сказала Лиза с облегчением.

К тому времени и дверной косяк был уже на месте, а Любаня Кумова, вооружившись веником и совком, торопливо подметала стружки.

— А теперь извольте оставить нас, — так же повелительно приказал Советник.

Я даже движения не успел уловить, настолько стремительно всех выдуло из комнаты.

Теперь Советник выглядел намного благодушнее, чем секунду назад.

— Прошу. — Он указал нам на диван, от которого все еще сквозило застоявшимся холодом, а сам опустился в кресло напротив. — Итак, — впервые улыбнувшись, сказал он, — насколько я понимаю, операция "Рефаим", находящаяся под непосредственным контролем Администрации Президента, близка к завершению.

Поскольку мы молчали, он снова заговорил:

— По всему, следовало бы представиться. Но про вас я все… ну, скажем так, самое существенное для хода всей операции "Рефаим"… я и так знаю, то представляться надобно лишь мне. — Он привстал: – Советник Президента России по вопросам геоглобальных… ну и так далее исследований… Владлен Георгиевич Паламед-Заде… Христианин, кстати, если вас что-то не устраивает в моей фамилии. — Для убедительности он выпростал из-под рубашки золотой крест весьма внушительных размеров и добавил: – У нас там нынче все христиане… К тому же, обрезанный (шут вас знает – вдруг это тоже пригодится). Кстати, государственный советник первого класса, что по нынешней табели о рангах соответствует примерно генерал-полковнику. А поскольку вам, Сергей Геннадиевич, — взглянул он на меня, — как я знаю, не далее как нынче обещано звание адмирала флота, что соответствует генералу армии и на один чин выше, то, видит Бог, уж и не знаю, как с вами и общаться-то.

— Ну, вы, по-моему, и с маршалами не особенно церемонитесь, — вставил я.

— Ах, вы об этом… — поморщился Заде или как там его. — Неужели сами не изволите видеть: полностью отработанный материал. Поверьте мне, по окончании операции "Рефаим" об этом антиквариате будут вспоминать не чаще, чем мы вспоминаем о граммофоне. И ему, и Погремухину, обеим этим реликвиям через день-другой единственное место на свалке истории. На сей счет в Администрации уже есть соответствующее решение. И клянусь вам…

— Простите, — перебил я его, — но не кажется ли вам это предложение насчет адмиральских погон просто-напросто смехотворным?

В ответ он радостно закивал головой:

— Так я и ожидал! И вы меня, ей-ей, не разочаровали! Действительно, все эти солдафонские побрякушки – право, совершеннейший моветон. Скажу вам entre nous,[53]  в очень скором времени даже министр обороны будет у нас в штатском пиджаке, как это, кстати, давно принято во всем цивилизованном мире. Так что если вы избрали для себя статскую стезю, то сие лишь свидетельствует о вашем провидении да и попросту и о хорошем вкусе. И если вас более устраивает должность советника Президента, то я, со своей стороны, поверьте, имею все необходимые полномочия, чтобы заверить вас… — Он сделал поклон Лизе. — И вас, кстати, также…

— Что же мы должны будем делать? — спросил я.

— О, — воскликнул он, — видит Бог, тут я вам не указ! Должен честно сказать, что нынче вы оба вызвали у меня полнейшее восхищение! Эти долбо… простите, дуболомы в погонах… Снегатырев с Погремухиным полагали, что вас надо как-то направлять. Даже Гюнтер и Готлиб, хотя это люди совсем иной закваски, в сущности придерживались того же порочного взгляда. Они просто не понимали, с кем, а главное – с чем имеют дело! Что же касается меня, то я изначально был уверен, что вы сами найдете единственно верный путь – и, как видите, именно я-то и не ошибся!

— Вы имеете в виду наш путь сюда, в семнадцатую?

— Я имею в виду вообще ваш путь к постижению Тайны – и совершенно не важно, в какой точке пространства это постижение произошло. Главное – что отныне вы владельцы сокровища, которому тысячи лет.

— А вы, как я понимаю, купец на это сокровище?

— О, нет, нет! — покачал головой Советник. — Мне оно совершенно без надобности. Я, конечно, хочу спасения нашего бренного мира, но могу сделать для этого не больше, чем одинокий муравей, возмечтавший спасти объятый пожаром лес. Кроме того, — вам уже говорили, должно быть, — все, кто прикасался к этой Тайне без должных на то оснований, довольно быстро и весьма плачевно кончали; так что не хочу разделять их судьбу.

— Но кому-то же мы должны, по-вашему, это передать, — вмешалась Лиза. — Интересно, кому вы уготовили роль агнца для заклания?

— У меня вправду немало грехов, — чуть заметно улыбнулся Советник, — но вы пытаетесь приписать мне нечто уж больно иезуитское. Одно дело муравей, которого, без сомнения, испепелит первым же всполохом, и совсем иное – те, кто наделены властью вершить судьбы мира. Уверен, эта Тайна предназначена лишь для них. Уж другой вопрос – как они ею воспользуются. Думаю, Николай Второй сделал это крайне неразумно; и все-таки, заметьте, владея сей Тайной, он прожил еще восемнадцать лет, иным же и минутное приобщение к ней стоило жизни. Конечно, это, как вы сами понимаете, не касается деспозинов, носителей.

— И кто же, — спросил я, — тот сильный мира, которому мы должны все это передать?

— Ответ, по-моему, на поверхности. Разумеется, только Президент.

Лиза вмешалась:

— Но почему-то старик… доктор… которого только что… Почему-то он не торопился откровенничать ни с кем из власть имущих. Ни с прошлыми, ни с нынешними. Предпочитал сидеть здесь, как в склепе. Надо полагать, имел для этого какие-то основания?

Советник произнес задумчиво:

— Надо полагать… Тем более что, кроме предположений, нам уже ничего не остается. Если угодно, выслушайте тогда и мое на сей счет предположение. Просто в ту пору не настал еще срок. Только не спрашивайте меня – почему? Не знаю… Но думаю, срок этот почему-то настает на самом рубеже столетий. Во времена оны у нас не считали нужным вдаваться в подобные не очень-то материальные материи. Считалось, что из человека можно вытрясти все и всегда, если только умело потрясти. Типичное заблуждение воинствующего материализма! Страшно представить, что этому старику некогда пришлось перенести! Но никто так и не получил никакого результата. И причина тут (снова же высказываю только свое предположение) вовсе не в каком-то его особом стоицизме. Просто время не настало. Да и слов, чтобы поведать эту Тайну, у него не было… К слову сказать: почему его в конце концов разместили здесь, в Центре? Тут единственное место, где работают отменные экстрасенсы. Афанасия вы, кажется, уже имели удовольствие наблюдать. Есть и другие. Постоянно велось экстрасенсорное прослушивание этой комнаты, и я с недавних пор как куратор всей операции регулярно получал отчеты. Одна мысль покойного, уловленная здешним специалистом, объясняет многое. "Как передать краски весеннего утра слепому? — вопрошал он. — Как исполнить ноктюрн для глухого? Как лишенному живой души поведать о душевных страданиях?" Сами видите, речь о нашем языке. Он просто-напросто не приспособлен передать это. Да и вы… даже теперь, после того, как приобщились… Не думаю, что вам удалось бы – вот так вот, запросто, на словах…

Я только сейчас призадумался над этим. Было осознание чего-то надвигающегося, величественного. И почему-то была жалость, навеянная этим осознанием. И был голос давным-давно почившей одержимой девицы Февронии. И была гарь в носу и плеск весел по реке. И усмехался облаченный в белое ангел-Благо, иронически на меня глядя. И ждали его повеления четверо других.

Но передать все это словами было так же невозможно, как пересказать осенивший душу и ни для кого более не постижимый сон. "Голубка" именовалась та римская триера…" – вот были единственные слова, которые я бы мог отчетливо произнести, хотя, в отличие от всего остального, именно их смысл оставался для меня неведом.

Мы с Лизой переглянулись, и стало ясно, что мы с ней сейчас подумали одинаково.

Советник взирал на нас с неким даже торжеством.

— Ну, что я вам говорил! — сказал он. — На первый взгляд, люди напридумывали так много разных слов, но изволите видеть, как их катастрофически мало, когда хочешь с их помощью передать что-либо поистине важное. На любого, кто требовал бы этого от вас, в любых пыточных застенках вы, вероятно, взирали бы с таким же искренним, как сейчас, недоумением и не находили бы слов.