Инженер Петра Великого – 11 - Виктор Гросов

были не одни. Нас сопровождала пышная кавалькада французского посольства: золоченые кареты, вереница фургонов с прислугой и отряд щеголеватых мушкетеров на сытых лошадях.

Картина сложилась в живую аллегорию, понятную без всяких газет: грубая, закопченная сталь моих «Бурлаков» соседствовала со сверкающим лаком и шелком французских экипажей. Мощь и изящество. Варварская энергия и утонченная цивилизация. Прямо на наших глазах, к изумлению всей Европы, две эти силы заключали союз, рождая новую ось — Париж-Петербург.

Путь на юг обернулся нескончаемым праздником. Сбросив с себя груз дипломатических интриг, Пётр вошел в раж и снова стал собой — деятельным, любопытным, неугомонным. Каждый его день превращался в череду импровизаций, а для меня и моей команды этот «праздник жизни» стал сущим адом. Наш отлаженный график движения летел к чертям. Мы то неслись во весь опор, пытаясь наверстать упущенное, то часами торчали посреди поля, пока Государь с маркизом де Торси изволили дегустировать сыр на какой-нибудь ферме.

Лагерь наш напоминал цыганский табор. Грохот молотов смешивался со звоном французских бокалов, а запах раскаленного металла — с ароматом жареных куропаток. Мне досталась роль директора сумасшедшего дома на выезде. Мыслями я был за тысячи верст, в Игнатовском, где без моего контроля должны были закладывать километры железной дороги.

— Петр Алексеевич, так нельзя, — сказал мне вечером Нартов, когда мы остались одни в мастерской. Его лицо почернело от сажи. — Машины работают на износ. Регламентные работы проводим на ходу, в темноте. Еще пара таких «пикников» — и встанем посреди Франции.

— Говорил я Государю, Андрей Константинович, — устало ответил я. — Он и слушать не хочет — у него эйфория. Он Европе показывает, кто теперь в доме хозяин.

Нартов что-то пробурчал нелестное в адрес европейцев и вернулся к переборке.

Конфликт зрел не только технический. К моему удивлению, маркиз де Торси не просто терпел эти «варварские забавы» — он с азартом в них участвовал. Этот утонченный аристократ, казалось, нашел в Петре родственную душу. Они часами скакали по полям, устраивая импровизированную охоту, или до хрипоты спорили о преимуществах французских вин. Старый Людовик не сильно жаловал подобное, но и не мешал.

— Мой государь в восторге, — заметил как-то де Торси, когда мы сидели у костра. — Говорит, что ваш император — это он сам, только на тридцать лет моложе. Его величество не чувствовал себя таким живым со времен своей молодости.

Я слушал его, и до меня начало доходить, что наш союз держится и на технологиях, и на простой человеческой симпатии двух монархов, уставших от лести и этикета. В этом была и сила, и слабость, потому что эта «дружба» ломала всю мою систему, расчет.

Апогеем безумия стала остановка на третий день пути. Петру, которому наскучила ровная дорога, вздумалось устроить «учения», и он вызвал на состязание французских мушкетеров.

— Сто шагов! — ревел он, устанавливая на холме пустую бутылку из-под вина. — Кто с одного выстрела сшибет, тому — червонец!

Вооруженные своими изящными, правда неточными ружьями, французы мазали раз за разом, к дикому восторгу наших гвардейцев. Пётр хохотал, хлопая себя по ляжкам.

— Ну что, мушкетеры! — кричал он. — Дайте-ка я вам покажу, как надо!

Взяв у Орлова «Шквал», он дал короткую очередь. Бутылка разлетелась на мелкие осколки. Французы переглянулись. Наши заорали «Ура!». Сияя, как начищенный пятак, Пётр повернулся ко мне:

— Ну что, генерал, каково? Вот она, наша дипломатия!

Я молчал. Какой уж тут триумф. Из ствола винтовки вылетели не пули — три государственные тайны. Прежде глазевшие на «Шквал» как на диковинку, французские офицеры теперь впились в него профессиональным, оценивающим взглядом. А в стороне маркиз де Торси уже что-то быстро диктовал своему секретарю. Одно дело слышать, другое — видеть. А французы воочию узрели работу СМок.

Этот поход, задуманный как демонстрация силы и ума, на глазах превращался в балаган, в пьяную ярмарку, где мы по доброте душевной демонстрировали свои секреты направо и налево.

В какой-то голландской глуши это безумие достигло апофеоза: мы остановились на полдня. Восхищаясь достижениями местных инженеров, де Торси повез Петра смотреть на польдеры — гидротехнические сооружения для осушения земель. Людовик, которому все это было откровенно неинтересно, лениво плелся следом — видимо, насмотрелся уже.

Пётр, разумеется, пришел в восторг: с горящими глазами он лазил по дамбам, совал свой нос в механизмы ветряных мельниц и уже мысленно прикидывал, как осушить немногие болота вокруг Петербурга. Нартов, забыв про простои, тут же уселся на землю и принялся делать зарисовки.

Я же откровенно скучал. Ветряки? Насосы? Каменный век. Скрывшись от этой суеты, я бродил по лагерю, пытаясь отогнать нарастающую тревогу. За последнюю неделю мы не продвинулись в решении ни одной стратегической задачи, хотя сожгли тонны угля и своим весельем распугали всех шпионов в округе.

И тут в стороне от общего шума, у небольшого костра, я заметил Анну Морозову. Она работала. На небольшой чугунной сковороде с длинной ручкой, сосредоточенно хмурясь, она помешивала лопаткой какие-то невзрачные, серо-зеленые зерна. Над костром поднимался терпкий, совершенно незнакомый мне аромат: горьковатый, чуть дымный, с какой-то странной, бодрящей сладостью, щекотавшей ноздри. Заинтригованный, я подошел ближе.

— Что за колдовство, Анна Борисовна? — спросил я, присаживаясь на соседнюю колоду.

Она вздрогнула, но тут же устало, хотя и искренне, улыбнулась.

— Не колдовство, Петр Алексеевич. Кофе. Голландцы научили. Говорят, проясняет ум.

Я кивнул. Кофе я, конечно, пил, но никогда не видел, как он рождается. А это было именно рождение — маленький ритуал посреди походного хаоса.

— Этому меня научила жена одного амстердамского купца, — произнесла она, не отрываясь от своего занятия. Движения ее были плавными. — Главное — не передержать. Нужно слушать.

Она замолчала, и я прислушался. Сначала простое шуршание по раскаленному металлу. Потом — тихий треск.

— Слышите? — прошептала она. — Это первый «кряк». Кожица лопается. Теперь аромат изменится.

И он изменился. Горьковатая нота уступила место запаху, похожему на жареный хлеб с цветочным оттенком.

— Еще немного, — она мешала зерна уже быстрее. — Главное — поймать второй «кряк». Он тише. Это само зерно начинает трескаться. Пропустишь — и все, получишь горькие угли.

Сняв сковороду с огня, она высыпала дымящиеся, темно-коричневые, блестящие от выступившего масла зерна на деревянную доску. Воздух наполнился таким густым, пьянящим ароматом, что на мгновение перехватило дыхание.

— А теперь — молоть, — сказала она. — Пока не остыли.

Она ссыпала зерна в небольшую деревянную ступку и принялась работать тяжелым каменным пестиком под глухие, ритмичные удары.

Я смотрел на нее, на ее сосредоточенное лицо, ловкие руки, и не мог отделаться от одного вопроса.

— Анна Борисовна,