Дневник времён заразы - Яцек Пекара

вам, что мне налог на окна и балконы — до фонаря, ибо в моем каменном доме балкона нет, а часть окон я тотчас велел замуровать. — Он довольно рассмеялся.

— В любом случае, — я вновь обратил взор на канцеляриста, — вообрази себе, в какой восторг пришли бы почтенные горожане, тяжко трудящиеся ради пропитания себя и своих семей, когда бы им сказали, что из их налогов будет оплачиваться помощь медиков и лекарства для всяческих нищих, бездельников, лентяев, бродяг или стариков, коим ввиду их бесполезности следовало бы скорее готовиться к смерти, а не заниматься жадным поглощением дорогостоящих снадобий?

Андреас Виттлер поджал губы.

— Жители могли бы быть недовольны, — неохотно признал он.

Баум рассмеялся.

— Недовольны, — с сарказмом повторил он.

— А теперь подумай вот еще о чем, — продолжал я. — Представь: все эти бедные, больные и никому не нужные люди собираются у медиков и аптекарей. Там им тепло, приятно, можно поболтать в ожидании лекарств, пожаловаться друг другу, кто чем хворает. Как ты думаешь, воодушевленные этим примером, не стали бы другие, все новые и новые, выдумывать себе все новые недуги, лишь бы не отказываться от сих приятных сборищ?

— Так бы и было, видит Бог, — горячо поддержал меня аптекарь и даже хлопнул в ладоши.

— А когда эту привилегию в конце концов захотели бы у них отнять, а отнять бы ее, вне всякого сомнения, пришлось ввиду ее полной бесполезности, — продолжал я, — то как ты думаешь, мальчик мой, что сделали бы эти бедняки?

— Лучше наложить на людей новый, никому еще не ведомый налог, чем отнять старую привилегию, — изрек Баум, отчетливо выделяя слова. — Скажу вам, человек легче стерпит, когда ему добавят сто корон нового налога, чем когда у него отберут льготу, которая его цеху испокон веков была гарантирована королевским указом. Пусть бы та льгота была чисто символической. Да, да… такова сила традиции!

— Как и сказал аптекарь: они бы разгневались, — ответил секретарь еще более неохотным тоном, чем прежде.

— Разгневались, мальчик мой? — фыркнул я. — Они бы подняли бунты, начали грабить лавки, нападали бы на почтенных, в поте лица трудящихся горожан! Более того, — я направил на него палец, — эти бунтовщики принялись бы проклинать власть, а заодно, проклиная власть, весьма вероятно, злословили бы и в адрес святой Церкви или, что еще хуже, самой Инквизиции!

— Ваше видение, господин, представляется мне как зловещим, так и весьма вероятным, — признал мою правоту Баум, и в его голосе я услышал одобрение.

— И чем бы закончилась такая дарованная от чистого сердца, хоть и бессмысленная, привилегия? — продолжал я. — А закончилась бы она тем, что бесплатных лекарств и бесплатных медиков снова бы не было, зато было бы множество убитых, искалеченных и осужденных, не говоря уже о тех, кто, гнусно греша, собственными деяниями забаррикадировал бы себе путь в Царствие Небесное.

— Беспорядки, жертвы, подрыв доверия к власти, — дополнил мое видение аптекарь. — Именно так бы и случилось, именно так…

Канцелярист больше не проронил ни слова, по-видимому, его смутил этот яростный натиск с двух сторон.

— А кроме того, давать людям что-либо бесплатно — неэтично, — добил его аптекарь, указав на него обвиняющим перстом. — Трудящийся достоин пропитания. — Он обратил взор на меня. — Разве не так говорит Библия?

— Именно так и говорит, — подтвердил я.

— Трудящийся достоин, — повторил аптекарь с нажимом на слове «трудящийся». — А не безработный бродяга, нищий или иной дармоед.

— Благотворящий бедному дает взаймы Господу, и Он воздаст ему за благодеяние его, — процитировал другой отрывок из Писания нахмуренный секретарь.

— Благотворящий! — воскликнул Баум. — Но, клянусь мечом Господним, благотворительность не означает раздачу! Вот, послушайте, что я скажу: два дня назад я видел нищего, сидевшего неподалеку от моего дома и стенавшего, что он очень голоден. Тогда я сказал ему, что у меня в подвале нужно хорошенько выскоблить полы и стены, и что если он это сделает, я дам ему не только вдоволь еды, но и найдется для него несколько грошей…

Я улыбнулся, ибо догадывался, каков будет конец этой истории.

— И знаете, что сделал этот человек? — возмущенно спросил Баум. — Он вскочил на ноги, на удивление проворно для человека, якобы умирающего с голоду, и плюнул в меня! Плюнул! А потом еще и обругал меня так грязно, что диво, как его в тот же миг не испепелила молния с ясного неба в наказание за богохульство.

— Его ремесло — попрошайничество, — сказал я. — Посему он и возмутился, что вы предложили ему иное занятие, не соответствующее его прежнему опыту и прежним склонностям.

— Если бы только людям дали некую панацею, лекарство от всех болезней, чудесным образом защищающее их от всякой боли, — замечтался канцелярист.

Баум помрачнел и искоса взглянул на него.

— Это лишило бы аптекарей работы, — изрек он.

— И лекарей тоже, — заметил я, прекрасно осознавая, какая неприязнь, а может, и ненависть разделяет круги аптекарей и лекарей…

Баум слегка оттаял, но лишь пожал плечами.

— Что за радость, если мы сдохнем с голоду вместе с ними.

— Люди все равно смотрели бы на подобное изобретение с подозрением, — обратился я к Виттлеру. — Тотчас бы заговорили, что кто-то хочет их обмануть, что это лишь погоня за легкой наживой, что кто-то хочет использовать их страх и легковерие, чтобы нажить состояние.

— А если бы подобный чудодейственный эликсир раздавать бесплатно!? — загорелся юноша. — Если бы каждый получил, сколько ему нужно!

Баум гневно заворчал.

— Бесплатно, опять бесплатно, ничего не бывает бесплатно.

Я махнул рукой.

— Сразу бы начали говорить, что эта панацея не только не помогает, но и вредит, и стали бы выдумывать целые длинные истории о людях, да что там, о целых деревнях, которые вымерли, потому что испили этого эликсира. И потом утверждали бы, что они сами умнее тех, кто панацею принял.

— Но ведь они по-прежнему были бы подвержены всяческим болезням и умирали бы в страданиях и страхе, — воскликнул он. — В то время как остальной мир наслаждался бы свободой и здоровьем. Неужели это не убедило бы этих упрямцев?

— Ты недооцениваешь, мальчик мой, могущество человеческой глупости, — сказал я с улыбкой. — Могущество невежества, а также могущество злой воли и злобы.

Мы все на мгновение умолкли, и я был уверен, что мои спутники как раз вспоминают те моменты своей жизни, когда они убедились, что вышесказанные мои слова более чем справедливы.

— Может быть, когда-нибудь мы донесем светоч просвещения прямо в темную бездну, населенную темной чернью, — произнес наконец Виттлер с таким пафосом и мечтательностью, словно представлял себе грязных, вшивых и косматых крестьян, с разинутыми ртами взирающих на сияние,