Инженер Петра Великого - Виктор Гросов

у нас в кузне, еще примитивнее. Песок, глина, формы какие-то корявые. Сколько ж там брака должно быть? Мрак просто. Про контроль качества тут, походу, и не слыхали. Отлили, остудили, обрубили лишнее — и в кучу. А годится оно или нет — выяснится потом, когда пушка в клочья разлетится или ядро хрен знает куда улетит.

День тянулся как резина. Жара, грохот, вонь, работа на износ и боль, которая ни на минуту не отпускает. Жрать охота — просто сил нет. За весь день перепало только ломоть черствого ржаного хлеба да кружка какой-то мутной теплой воды. К вечеру я был просто никакой, двигался на автомате, башка не варит совсем. Кузьмич, закончив, собрал свои инструменты, оглядел, что наделали, и, кажется, доволен остался. Пнул меня на прощание:

— Завтра чтоб с рассветом был тут! Опоздаешь — шкуру спущу!

Он свалил, а я так и остался стоять посреди этой остывающей кузни, качаясь от усталости. Куда теперь? Где эта казарма? Ноги сами понесли к выходу, за другими грязными подмастерьями. Впереди — ночь в холодном углу казармы и пара часов сна перед следующим кругом ада. И одна только слабая, почти бредовая надежда — а вдруг это всё-таки сон? Жуткий кошмар, но просто сон.

Казарма оказалась длиннющим, приземистым бараком, сколоченным кое-как из неотесанных досок — щели такие, что палец просунуть можно. Внутри — темень, хоть глаз выколи, и вонища — просто атас: пот, грязные тряпки, кислая капуста и еще хрен пойми что намешано. Вдоль стен — сплошные нары, и там уже копошится и собачится друг с другом такая же голытьба, как я теперь. Мое место в самом дальнем углу, у ледяной, вечно сырой стены.

Я просто упал на эти голые доски, подсунув под голову какую-то рваную рогожку, что валялась рядом. Тело ломило так, что выть хотелось, каждый мускул отзывался тупой болью — то ли от усталости дикой, то ли от побоев, которые этому Петрухе, похоже, прилетали регулярно. А сон — ни в одном глазу. Вместо этих закопченных стен и грязных тюфяков перед глазами совсем другие картинки полезли — из прошлой жизни, моей жизни, Алексея Волкова. Которая теперь кажется каким-то бредом, фильмом.

Институт… Политех… Эх, времена. Чертежи эти бесконечные, сопромат долбаный, ТММ… Ночи без сна перед сессией, запах аммиака от синек — помню как сейчас. Тогда казалось, что всё сложно, пипец как сложно, но ведь понятно и логично было! Мир формул, расчетов, законов физики — все четко. Я ж не случайно в инженеры подался. Меня с детства всякие механизмы завораживали: отцовские часы со стеклянной крышкой, движок старенького «Москвича» — мы его в гараже с батей перебирали, мосты ажурные… Красота в этом была своя. Разобраться, как железка работает, как нагрузки идут, как одна шестеренка другую крутит — это мне было куда интереснее всякой там гуманитарной лабуды.

Потом армия. Инженерные войска. Саперы. Не сахар, конечно. Мосты понтонные наводили, окопы рыли, с техникой возились. Не война, слава богу, но пороху понюхать пришлось. Зато научился не только за кульманом сидеть, но и лопатой махать, и гайки крутить, даже со взрывчаткой немного дело имел. Дисциплина, умение приказ выполнить и сделать то, что надо, хоть тресни — это оттуда. К счастью или нет, но попал я в боевую часть. Не самый кайфовый опыт, но полезный. На гражданке потом пригодилось не раз.

А потом — заводы, заводы, заводы. Начал мастером, потом конструктором, технологом, начальником цеха дорос, главным инженером проекта вот стал. Разные конторы, разные задачи. То старье какое-то модернизируешь, то новые линии запускаешь, то вообще что-то нестандартное придумываешь с нуля. Были и удачи, чем гордился. Помню, как запустили линию труб этих высокопрочных для Севера — полгода бились насмерть, но сделали! Премии были, грамоты, уважуха от коллег. Ну и косяки были, конечно, куда ж без них. Один раз чуть не запороли пресс уникальный — ошибка в расчетах термообработки станины. Вовремя спохватились, переделали, но нервов ушло — вагон. Вот тогда я научился всё перепроверять по сто раз и никому на слово не верить, особенно подрядчикам. Железо — оно ошибок не прощает. Или держит, или ломается. Всё.

Эта работа проклятая, вечные авралы, командировки, совещания до ночи, они-то семью и сожрали. Ленка сначала терпела, потом пилить начала, а потом просто устала ждать, пока я с завода вернусь.

«Ты там живешь, на своем заводе, — сказала как-то. — А мы с Сонькой для тебя — так, довесок к зарплате». Наверное, права была, чего тут спорить. Я по-другому не умел. Не мог выключить голову, оставить проблемы на работе. Они и дома в голову лезли, спать мешали, выходные редкие травили. Развод прошел как-то тихо, без скандалов. Просто всё, разошлись. С Сонькой, с дочкой, тоже всё наперекосяк пошло. Возраст этот дурацкий, обиды на отца, которому вечно некогда. Звонить стала всё реже. А я слов нужных найти не мог. Всё думал: вот запущу этот чертов стан, полегче станет, время появится, съезжу, поговорю. Ага, съездил. Поговорил.

Наверное, потому и стал таким… сухарем, что ли. Прагматиком до мозга костей. Эмоции только мешают. В технике им не место. Есть задача, есть ресурсы, есть сроки. Надо найти решение. Жалость, сопли, сомнения — это всё лишний балласт. Так и жил. Закопался в свой мир железок, чертежей и механизмов, который казался таким надежным, таким предсказуемым. И который разбился в один момент — вместе с крышей старого цеха.

А теперь что? Теперь я — Петруха. Сирота забитый в рванье грязном, которого любой может пнуть. И вся моя былая крутость, весь опыт, все знания — всё это тут псу под хвост. Кому тут, в этом аду, сдались мои дифференциальные уравнения или диаграммы «железо-углерод», если тут рулят кувалда и грубая сила? Я лежал на жестких нарах, слушал храп и маты вокруг. Впервые в жизни инженер Алексей Волков понятия не имел, что делать дальше.

Полный тупик.

Сколько я так провалялся, тупо пялясь в темноту и гоняя в голове обрывки двух жизней — своей и чужой, — не знаю. Время тут какое-то другое, тягучее. Отмеряется не часами, а сменой у горна, жалкой пайкой хлеба да тяжелым сном, когда просто вырубаешься. Воспоминания о той, прошлой жизни — о работе, о семье — теперь реально как кадры из старого, выцветшего кино. Слишком яркие, слишком чистые по сравнению с этой грязью, вонью и беспросветной кхм… «филейной частью организма». А реальность