Всемирная выставка в Петербурге - Марципана Конфитюр

щитом и мечом — и увенчанные шапками Мономаха инициалы «М» и «А». Обозначали они, разумеется, Александра II Освободителя и основателя династии Михаила Фёдоровича, избранного на царство, как всем известно, Земским собором и правившего в постоянном совете с ним же. Коржову подумалось, что в совпадении его имени с именем того, кто уж вывел страну из смуты почти триста лет назад есть некий знак. В тот раз народ взял царя из бояр, не решился посадить на трон, к примеру, Минина. А теперь сам Бог решил послать людям царя из самого чёрного люда — знакомого с нуждой, не боящегося тяжёлой работы, сочувствующего фабричному человеку, и при этом полностью законного. Династия Романовых не удалась: забыла о народе, онемечилась, потакала буржуям, избаловала дворян. Вот почему Господь отказал ей в своём дальнейшем благословении! Он позволил истребить эту семью для того, чтобы начать её заново. Начать с него, с нового Михаила Романова...

Миша уже был готов сравнить себя с Ноем, а Петропавловскую трагедию с великим потопом, когда краем глаза заметил какого-то типа в потасканном сюртуке: тот приблизился сбоку к Коржову и вдруг сделал резкий выпад, словно дёрнулся за крестиком. Миша успел сжать руку с реликвией в кулак. Через мгновение по ней хлопнула рука незнакомца:

— Сколько лет, сколько зим, Пётр Петрович! — послышался радостный голос.

— Вы, сударь, обознались, — сказал Миша.

Незнакомец сделал расстроенное лицо, забормотал извинения и вскоре остался далеко позади. Минуту спустя Коржов оглянулся и заметил, что тот всё ещё стоит на месте их встречи. Филёр или просто воришка? А может, показалось? Мог же в самом деле обознаться человек...

На всякий случай крестик Михаил надел на шею и решил не доставать его без надобности.

...Поезд «метрополитена» только что ушёл, так что нового пришлось ждать минут десять. Больше обокрасть Коржова, к счастью, не пытались. Дождавшись поезда, он благополучно доехал до «Клейнмихельской», думая дорогой попеременно то о Варе, то о маме, то об энэмах, то о многострадальном народе русском. Выходило, что перед каждым из этих лиц Миша был в долгу, и за отдачу которого долга ему браться первым, решить было сложно. Наконец, он увидел за окнами Симоновские казармы и, собравшись выходить, перебрался поближе к дверям вагона... возле которых нос к носу столкнулся всё с тем же субъектом в потасканном сюртуке! Тот, встретившись взглядом с Михаилом, округлил глаза, но не дёрнул ни единым мускулом лица.

— Вы, что, за мной следите? — напрямик спросил Коржов.

— Слежу? — Удивился филёр. — Да вы что, уважаемый?! Не имею чести даже быть знакомым! Обознались-с!

— Ничего я не обознался! Полчаса назад вы пытались украсть у меня золотой крестик, а потом сделали вид, будто приняли за какого-то Петра Петровича! — Миша решил вступить в бой.

— Понятия не имею, о чём вы.

— Да хватит притворяться!

Дверь открылась.

— Выходи давай! — Крикнули сзади. — Хорош препираться!

Людской поток вынес Коржова из вагона. Вскоре двери закрылась, и поезд с филёром уехал.

Глава 25, В которой Николай Львович слушает либеральные бредни, но не спешит закрывать их источники.

С Государем в Его кабинете сидел молодой офицер и ел мороженое и серебряной креманки. Когда Николай Львович вошёл, тот мельком взглянул на него голубыми глазами из-под пышных ресниц, похожих на новый Зиночкин веер из страуса, не выказал интереса и вернулся к своей пище. Наверно, это был тот самый преображенец, недавно зачисленный в свиту, о котором предупреждал министр государственного двора...

– Я вами недоволен, – сказал царь.

Николай Львович мгновенно встал по стойке смирно и приготовился к увольнению. «Зину выдать не успел!» – мелькнула мысль. За нею сразу: «Слава Богу, уж теперь-то не взорвут!».

Но увольнения, ни даже головомойки не последовало. Как всегда холодный и бесстрастный, Государь просто указал на кучу газет на своём столе и проговорил:

– Верстаете атлетов, а о главном позабыли! Полюбуйтесь-ка, что пишут! Вы совсем их распустили!

Сергей Александрович взял одну и газет и прочёл вслух:

– «В связи с приближающейся Всемирной выставкой с новой остротой встаёт вопрос об ограничении монархии. Достойна ли последняя держава Европы, придерживающаяся архаического самовластия, принимать экспозицию, являющую собой выражение прогресса и устремлённости в будущее?».

–Отвратительно, – сказал Николай Львович.

– А вот это? – Император взялся за другой листок. –«Нынче вся Россия, всё нутро её, народ русский глубинный вопиет единогласно: Конституции!!!».

– Либеральные бредни! – Озвучил министр государево мнение. – Мало того, что глупости пишут, так ещё и дурным языком.

– Вот ещё хуже. «В момент, когда внимание всей мировой общественности приковано к Российской империи, вековые наши проблемы имеют быть поставленными на вид с небывалою ранее остротой. Вскоре улицы Петербурга наводнятся путешественниками и атлетами из разных стран. Что же увидят эти люди? Сгибающегося под бременем выкупных платежей крестьянина? Рабочего, каждодневно идущего на фабрику с мыслью о том, что малейшая травма, болезнь или старость оставят его на улице? Женщину, лишённую и тех немногих прав, какие есть есть у её мужа, да которого она, впрочем, и изрядной вероятностью и выдана насильно, и с которым живёт от того, что ей некуда деться, без права развода...».

– Ещё и развод приплели! Вот бесстыжие морды!

– Они требуют права развода! Подумайте только! Я не потреплю, чтобы в земле, где я хозяин, посягали на исконные семейные ценности!

Офицер доел мороженое и принялся вылизывать вазочку.

– Всех закрою! Закрою сегодня же! – Заверил министр. – Дозвольте их названия записать...

– О, эти-то ещё не хуже всех! – сказал Сергей. – Настоящее зло это...

Он потянулся к газете, но оборвал себя:

– Оставьте нас, пожалуйста, Константэн!

Офицер встал и вышел. «Тут что-то похлеще обычных наших либеральных мечтаний!», – понял Николай Львович.

Проводив глазами свитского, Сергей взял из кипы ещё один лист и прочёл:

– «По рабочим районам столицы упорно циркулирует слух о якобы имевшем место девятнадцать лет назад чудесном спасении царевича Михаила Александровича. Не берёмся судить об истинности или ложности этих слухов: с нашей точки зрения, такое совершенно невозможно, однако же мало ли было вещей на свете, о коих судили так же, и всё ж таковые имели место? Отметим лишь вот что: образ давно почившего царственного младенца-мученика в умах наиболее тёмного и отсталого слоя общества необычайным образом превратился в некое подобие