Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

спасенные моряки, не мешкая послать следственную комиссию и разобраться со всей возможной тщательностью. В комиссию включить представителей трех ключевых министерств — Морского, Внутренних дел и, разумеется, Иностранных дел, дабы Сергей Дмитриевич был спокоен. Точка.

И когда тяжелая дверь закрылась за удалившимся министром, Papa повернулся ко мне. Выражение его лица было задумчивым, в глазах — не гнев, но легкая озабоченность.

— Не кажется ли тебе, Алексей, — тихо произнес он, — что ты был несколько резок и несправедлив по отношению к Сергею Дмитриевичу? Да и, если вдуматься, к самой Великобритании тоже? В конце концов, это наша союзница.

Я посмотрел на него, на его усталое, почти изможденное лицо, и мне стало его жаль. Жаль этого человека, зажатого в тисках истории, обязанного считаться с мнениями министров, союзников, родственников.

— Вы сказали, Papa, — ответил я на библейский, иносказательный манер, глядя куда-то мимо него, в глубину комнаты, где на стене висел портрет Петра Великого. Ответил и замолчал, давая словам улечься в его сознании.

Он нахмурился. Он не любил ложноумствований, пустой многозначительности, полагая, что в делах государственных нужна прямая и ясная речь.

— Что я такое сказал? Поясни, — потребовал он, и в его тоне зазвучала отцовская, но уже властная нота.

Я перевел на него взгляд.

— Вы, любезный Papa, сами, своей волей, связали в одном вопросе Сергея Дмитриевича Сазонова и Великобританию. Не я. Вы спросили, не несправедлив ли я к ним обоим, тем самым поставив между ними знак равенства. А стоит ли? Министр — слуга Ваш и России. Держава же, даже союзная, — всегда преследует лишь свои интересы. И доверять ей слепо, как и её прессе, — занятие, полное немалого риска. Я лишь указал на это. А соединять или разъединять их в Ваших глазах — Ваша державная воля.

Papa долго смотрел на меня, и в его взгляде читалось сложное чувство — и удивление, и раздумье, и та особая, немного грустная нежность, которую он испытывал, когда дети неожиданно говорили нечто взрослое и верное. Он ничего не ответил, лишь тяжело вздохнул и потянулся к портсигару за папиросой. Курение сегодня не считается пагубной привычкой, и потому присутствие детей не смущает. Да и какие мы дети? Ольга и Татьяна тоже покуривают тоненькие дамские пахитоски. Но я понял, что семя сомнения, столь необходимое в делах управления, было посеяно. И возможно, взойдет.

— То, что Сергей Дмитриевич немножко англоман, не секрет, — произнес Papa, словно пытаясь смягчить мое категоричное заявление. Он всегда стремился к равновесию, видя в этом одну из главных добродетелей государя.

Я покачал головой. Мне, ребенку, странно было поучать отца, но логика, холодная и неумолимая, брала верх над сыновним почтением.

— Англоманом может быть любой частный человек, это его право. — Но не чиновник на государственной службе. И уж тем более — не министр. И в особенности — не министр иностранных дел. На этом посту человек обязан, забыв о личных симпатиях, отстаивать интересы своего отечества. Что англичане, к слову сказать, делают с завидным постоянством и бесстрастием, — добавил я, — и в чём нам не мешало бы брать с них пример. Не в англоманстве, а в этой железной верности своим интересам.

Papa вздохнул.

— Ладно, ладно, — сказал он уклончиво. — Он и думает о наших интересах, господин Сазонов. О чьих же ещё? Разве он когда-нибудь давал повод усомниться в своей преданности?

— Это не отменяет моего первоначального вопроса, — мягко, но настойчиво вернул я его к сути. — Каким образом корреспондент лондонской газеты, пусть и очень уважаемой, сумел разглядеть в осенней ночи, за час до рассвета, два чрезвычайно малозаметных объекта — подводную лодку и, что ещё удивительнее, торпеду? Это ведь даже не снаряд, это всего лишь её след на воде. Требуется зрение, достойное филина.

Papa задумался, его взгляд устремился в окно, где над парком сгущались ранние сентябрьские сумерки. В его молчании чувствовалась не просто пауза, а работа мысли, взвешивающей все за и против. — Да, — медленно проговорил он наконец. — Это и в самом деле странно. Когда вдумаешься…

— Странно и другое, — подхватил я, чувствуя, что почва под ногами становится тверже. — Что вообще делал иностранный корреспондент, на борту корабля Российского императорского флота? Как он туда попал? И с чьего разрешения? Это же не пассажирский лайнер, в конце концов.

— Это как раз не секрет, — пожал плечами Papa, возвращаясь из своих размышлений. — «Святогор» строили на верфях Армстронга в Ньюкасле, потому газета и пожелала описать первый переход самого нового и самого мощного ледокольного корабля. Они обратились с просьбой через наше морское ведомство, и им в таком пустяке не отказали. Реклама, так сказать, достижений британского кораблестроения.

— Пустяке, — повторил я за ним. — Любопытно. А кто именно входил с этим ходатайством, и кто именно разрешил, Papa? Нельзя ли узнать это с точностью?

Papa посмотрел на меня с новым, пронзительным вниманием. Задумчивость не покидала его, напротив, она углублялась, становясь тяжелее и многозначительнее.

— Думаю, это несложно узнать, — ответил он, и в его тоне прозвучала та самая металлическая нотка, которая появлялась, когда он чувствовал, что в его владениях что-то происходит без его ведома или вопреки его воле.

Воспользовавшись моментом, я высказал свою главную мысль:

— Тогда у меня к Вам одна просьба, дорогой Papa.

— Я слушаю, Алексей.

— Мне бы хотелось включить в состав следственной комиссии нашего собственного корреспондента. Чтобы он освещал ход расследования.

— Нашего? — удивился Papa. — Какого нашего?

— Всё «Таймс», да «Таймс», — усмехнулся я. — У нас разве своей газеты нет? Есть! Есть такая газета — «Пионерская Правда»! Пусть она будет нашим голосом, нашими глазами.

Papa смотрел на меня с легким недоумением, смешанным с любопытством.

— У тебя есть кто-то на примете? Корреспондент?

— Да, — кивнул я. — Господин Зубатов.

Наступила пауза. Papa нахмурился, перебирая в памяти фамилии.

— Зубатов?.. Позволь… Как же… Это не надворный ли советник из Департамента полиции? Тот самый, который с рабочими кружками…

— Именно так, дорогой Papa. Он самый. Надворный советник, Станислав, Анна, Владимир — поспешил я уточнить. — Мы его приняли на службу. Консультантом в редакцию «Пионерской Правды».

Лицо Papa выразило такое изумление, что я едва сдержал улыбку.

— В Пионерскую Правду? — переспросил он. — И кого же он там