Чужой среди своих - Василий Сергеевич Панфилов

В прошлой жизни отношения у нас были сложные… мягко говоря. Настолько, что после получения диплома ветеринара, в родном городке я был четыре раза, и два из них проездом, всего на несколько часов.

Каждый раз потом жалел, что вообще заехал… За несколько часов они ухитрялись освежить все детские травмы и нанести новые, и всё это, разумеется, любя!

А здесь и мать, и отец не только любящие, но и какие-то… адекватные, что ли… Биография, по крайней мере у отца — сложная даже в сравнении с другими представителями его поколения, на долю которых выпали немыслимые тяготы и лишения.

Да и у матери, я полагаю, жизнь была не самой простой. Не психолог, увы. Но жизненный опыт, да вместе с кое-какими её оговорками говорят о весьма ухабистом жизненном пути.

Проезжавший мимо трактор внезапно остановился, и тракторист, чумазый с утра немолодой мужик, с хмельными весёлыми глазами, выскочив из кабины, не заглушая двигатель, направился к нам, на ходу вытирая руки замасленной тряпкой. Поздоровавшись, и не обойдя грязным рукопожатием никого, он сходу начал жаловаться на какую-то проблему, в суть которой мне так и не удалось вникнуть, несмотря на все старания.

— Не, ну этот… — руки разводятся в стороны, а замурзанная физиономия принимает самое возмущённое выражение, — Вот как всегда, Аркадьич! Хоть плачь!

— Я ему это… — следует взмах руками с зажатой в них тряпкой, — а он тово! Ну ёк макарёк… Хоть ты, а?

— Поговорю, — понимающе кивает отец, — я сейчас в контору иду, как раз к Михалычу и зайду. В самом деле, несерьёзно!

— Ну вот! — оживился гегемон, расцветая щербатой улыбкой, — Я всегда говорю, что если ты тово… то нужно к Иван Аркадьичу, а не это… не тово!

Сообщив ещё несколько раз, что без Аркадьича — тово, а не этого, тракторист, полностью удовлетворённый, вскарабкался в кабину и удалился по своим делам, обдав на прощание выхлопом дрянной соляры.

Возле конторы, на невысоком бетонном крыльце, нуждающемся в ремонте, лузгали семечки три мужика, выглядящие как отмытые клоны встреченного недавно тракториста. Некоторыми различиями в комплекции и гардеробе, я полагаю, можно пренебречь.

— Аркадьич, моё почтение… — встал с корточек невысокий, изрядно кривоногий мужичок в сапогах, растянутых на коленях трениках и телогрейке, небрежно наброшенной на плечи поверх давно не стираной майки-алкоголички, — а говорили, ты в отпуске… С наследником?

— Здорово, Захар! — отец жмёт ему руку, — Илья, Санычь…

Следом за ним рукопожатиями с мужиками обменивается дядя Витя, потом я, и выходит какая-то нелепая, но забавная пародия на встречу правительственных делегаций. Улыбаюсь непроизвольно, и мужик в телогрейке, восприняв это на свой счёт, подмигивает приятельски.

— Аркадьич, ты не подумай, — оправдывается один из гегемонов, с перевязанной рукой, выставляя её вперёд, — тверёзый был! Стакашок с утра, стакашок в обед… а так ни-ни! Ты ж знаешь, я на работе не пью[19]!

Отец на это утверждение только усмехнулся, смолчав, и покалеченный зачастил что-то в своё оправдание, вываливая кучу ненужных и очень сумбурных подробностей.

— Да, Иван Аркадьич! — влез третий, живо блестя глазами и пыхая папироской, — Я в больничку заходил с утра, так с Нинкой пересёкся, а ты ж её знаешь — такая сплетня!

— Ну да, — со сдержанной иронией согласился отец, — она та ещё сплетня.

— Вот! Так о чём я… — потерялся было рассказчик, — А! Поножовщина эта, чтоб её…

Он живо, вдаваясь в ненужные подробности и высказывая предположения, поведал о последствиях вчерашней поножовщины, смакуя ненужные подробности.

— … а кровищи! Вот те крест… — но вместо того, чтобы перекрестится, работяга сплюнул себя под ноги, — я свинью в деревне резал, так меньше крови было!

— А этот, который убийца… — вклинился тот, который на работе не пьёт, постоянно поправляя вытертый на локтях пиджак.

— Да! — перебил его верующий, — Увезли голубчика! С утра! Специально за ним катер присылали! Как что другое, так хер вам по всей…

— Кхе… — предупреждающе кашлянул трезвенник, косо глянув в сторону распахнутого окна на первом этаже.

— Да что ты меня одёргиваешь?! — взвился крещёный, но повозмущавшись недолго, продолжил рассказ, — С милицией, в общем! Говорят, жить будет, но херово! По всей строгости его…

Показав пальцами решётку, он для убедительности прислонил их к лицу, придав ему тоскливое выражение и зачем-то выпучив глаза.

— Да и сам покалечен, — чуть успокоившись, добавил он, — Левой теперь что есть, что нет! Сухожилия в нескольких местах перерезаны так, что амба!

— Яйца только почесать, — проворчал третий, перекинув папироску в другой угол рта и усмехаясь чему-то своему.

— Ну да, — согласился креститель, — или помахать кому. С трибуны, ха-ха! Да! Ливер, говорят, тоже задет. Вырезать что-то будут.

— Да и чёрт с ним, — постановил дядя Витя, — поделом!

Потянув за простецкую железную ручку двери, собранной из толстых лиственничных досок и дивно украшенных резьбой, отец вошёл контору, придержав для нас вход. Клоны тракториста остались снаружи ждать чего-то, перейдя с разговоров о поножовщине на международную политику и футбол, обильно перемежая разговор междометиями.

— Ноги! — ненавистнически завопила на нас какая-то облезлая тётка в синем халате и неопрятном платке, из-под которого выбиваются изрядно сальные космы, выпрыгнув из-за стоящего в углу кривого пожелтелого фикуса внушительных размеров, торчащего из старинного деревянного бочонка, стянутого металлическими обручами. Мне почему-то показалось, что этот фикус вместе с кадкой — историческая реликвия, практически наследие.

Возможно, некогда он стоял в купеческом доме, а потом, после Революции, начал путешествовать по советским учреждениям, иногда оказываясь в квартире какого-нибудь советского служащего. Потом снова — обыски, аресты… и растаскиваемое, то бишь конфискованное имущество, возвращалось в помещения, где пахло пыльной бумагой, чернилами и доносами.

— Ходют и ходют… — яростно забубнила уборщица, замывая за нами следы шваброй, с намотанной на неё куском грязной и ветхой мешковины, с ожесточением тыча по ногам, — Я, што ли, за вами должна…

Подавив напрашивающийся ответ, отшагнул от неё в сторонку, с любопытством осматриваясь вокруг. Люстра на потолке, у которой горят только две лампочки, освещает только центр холла, а по углам, несмотря на окошки по обе стороны двери, царит неверный полумрак.

Под ногами крашеные свежим суриком половые доски. Слева от входа большое, но несколько облупившееся зеркало в старинной бронзовой раме, цена которому лет через полста — квартира на окраине Москвы. Под зеркалом, будто для контраста, продавленный дешёвый диванчик, просящийся на свалку. Рядом — бюстик Ильича на деревянном постаменте, выкрашенном бронзовой краской.

Вдоль стен по обе стороны около дюжины венских стульев разной степени ушатанности и потёртости.

Справа от входа простенький письменный