Андрей Лазарчук - Мой старший брат Иешуа

Это были годы, когда отец постепенно отходил от дел и все чаще оставался дома, пестуя детей и нещадно балуя внуков; что тот дом, что этот были завалены игрушками по крышу. Мне кажется, дети мои слышали постукивание посоха или цокот копыт ослика, впряженного в тележку, за четверть часа до того, как отец сворачивал на нашу улицу. Они бросались к нему и тут же лезли в мешок… Брат же мой и мой муж все больше времени проводили в разъездах, трудясь, чтобы мы ни в чем не знали нужды; времена же, повторю, были непростые, и каждый следующий год делался хоть немного, но хуже предыдущего.

Через три года после смерти Эфер, почти день в день, дети мои забеспокоились и устроились у окна, время от времени подпрыгивая по очереди, чтобы что-то увидеть. И действительно, вскоре зацокали копытца, и во двор вкатилась тележка, на которой сидели двое. Ханну я почему-то долго не узнавала – до тех пор, пока она не вошла в дом. На ней был богатый серый с золотом плащ, жаркий не по погоде. Обнимая ее, я почувствовала, что бедняжка дрожит.

– Что случилось, сестрица? – шепотом спросила я.

– Расскажу после, – шепнула она в ответ.

Я позвала служанок, чтобы они обиходили гостью, потом мы поужинали и приступили к разговорам; отец же оставил нас и занялся возней с внуками; я слышала смех и шум. А Ханна спросила разрешения погостить – разумеется, я с восторгом и радостью ее пригласила, – после чего замолчала. То есть она начинала о чем-то рассказывать, но вскоре сбивалась, теряла нить и продолжала что-то другое, начала чего я не знала.

– Сестрица, – сказала я. – Ты хочешь что-то сказать, но не решаешься?…

– Потом, – сказала она. – Когда дядюшка уйдет.

Мы не состояли в родстве, но почему-то чувствовали себя ближе, чем иные близнецы.

И вечером она рассказала мне страшное. Мария, дочь ее, попыталась свести счеты с жизнью. Как истинная римлянка, она легла в горячую ванну и вскрыла вены на левой руке у локтя. Ханна, которая незадолго до этого покинула дом дочери, вдруг почувствовала томление в груди и вернулась, и только благодаря этому дочь ее осталась жива, и никто из соседей не узнал о происшествии. Но целую седмицу Мария находилась между жизнью и смертью, склоняясь то в ту, то в эту сторону. Спас и выходил ее раб-лекарь Тимофей. Было это месяц назад; теперь Мария окрепла, и жизни ее ничто не угрожает. На неистовые вопросы матери, зачем она это сделала, Мария просто ответила, что не может больше бороться с собой, поскольку любовь, которую она носит в сердце, разрастается все больше. Не помогло ничего – ни путешествие, ни сильные мужчины, которых она по совету дяди Филарета допустила к себе. Теперь она испробовала последнее средство и убедилась, что только оно и действенно; все остальное не в счет. Не пугайся, мама, сказала Мария, пытаясь улыбаться, и улыбка у нее была не из этого мира, меня еще надолго хватит, я ведь теперь не боюсь, потому что точно знаю: выход есть…

Глава 17

Но вернемся к тому дню, когда Иешуа рассказывал мне о тайне своего рождения и о дальнейшем предназначении. Это был самый конец лаоса – месяца, который римляне недавно переименовали в честь императора Августа: двадцать седьмое или двадцать восьмое число. Стоял предвечерний зной. Близость озера не спасала. Над водой стояло дрожащее марево, как над пустыней. Мы сидели в тени дома; пахло горячей землей и горячим виноградом. Детей забрала мама: в ее доме с ними и с ее близнецами занимался наемный учитель-грек.

– Как же ты это узнал? – спросила я, в темном ужасе не найдя лучшего вопроса.

Иешуа ответил не сразу – вернее, не сразу не ответил. Он сказал:

– Есть свидетели. Записи. Есть пыточные записи… – я слышала, как его передернуло. – Я пытался найти мельчайшую зацепку, что это не я, что случилась ошибка, подлог… Я не нашел.

– Но почему?…

Не знаю, что я хотела спросить. Может быть: почему мир так несправедлив к нам? Иешуа понял по-своему.

– Я надеялся, что еще долго… что будет время подготовиться. Но… Антипа знает, что я есть. Он еще не знает, кто я, под каким именем, где-то это выяснится быстро. Он не может допустить, чтобы я был… был жив.

Потом я узнала, что и как произошло. Рассказывали двое, плача, размазывая кровь по лицам и торопясь вывалить подробности раньше, чем это успеет сделать другой. Они мало в чем были виноваты и поэтому остались жить.

С тех пор, как Архелай был отстранен от власти, этнархия его превратилась в римскую провинцию, управляемую сирийским наместником через префектов, сменяемых довольно часто. Нынешний префект, престарелый всадник Валерий Грат, тот самый славный Грат, начальник гвардии Ирода, спасший страну и народ в смутное время междувластия, – так вот, Валерий Грат весьма благоволил Ироду Антипе, четвертьвластнику Галилеи. И действительно, Антипа умел произвести впечатление на человека сильного и грубого; прочие чувствовали фальшь. Префект написал тогдашнему императору Тиберию, человеку умному, проницательному, но подозрительному, письмо, в котором рекомендовал восстановить иудейское царство примерно в пределах Иродова (за исключением Филистины и Фасаэлиды, которые после смерти Шломит стали частным владением жены Августа, Ливии; и если хоть малая толика того, что я знаю про Ливию, правда, то у меня не возникает сомнения в том, что Шломит умерла примерно тою же смертью, что и ее великолепный брат), а на место царя рекомендовал, разумеется, бесстрашного воина, блестящего ученого и лучшего друга Рима – Ирода Антипу, ныне тетрарха галилейского. Этим-де с империи будет снята существенная статья расходов на поддержание порядка; доходы же от налогов только увеличатся; возрастет также и лояльность благодарного населения.

Узнав об этом письме (откуда? – смешной вопрос), пришел в деятельное неистовство старший внук Ирода, Ирод Агриппа, сын Аристобула. Это был удивительный человек, и судьба его может стать темой и для высокой трагедии, и для низкой площадной комедии – только выбирай. Может быть, потом, позже, я о нем расскажу, если успею. Он стал последним иудейским царем, намеревался свергнуть власть Рима и провозгласить себя мессией, но умер от яда – от того же яда, что и его дед. В них вообще было много похожего, в деде и внуке. Оронт, видевший того и другого, говорил, что у них на двоих одно лицо, одни жесты и одна походка.

Итак, Агриппа ринулся в Рим, попытался предстать перед Тиберием, но сумел только передать ему тайное письмо, в котором, в частности, упоминал, что, во-первых, завещание Ирода подделано, и этому есть множество доказательств, а во-вторых, что где-то среди людей спрятан сын умершего царем царя Антипатра, а значит, он-то и есть настоящий царь. И если восстановить царский престол, он в то же мгновение окажется занят этим неизвестным царем…

После этого Агриппа уже не мог вернуться домой и остался в Риме, где его подхватила и понесла столичная жизнь, а Валерий Грат получил на свое письмо отказ с объяснениями причин отказа. Тут же это стало известно и Антипе.

Антипа пришел в ужас и ярость. Он не жалел для поисков ни золота, ни железа. Больше тысячи человек рыскали по стране, собирая сведения и сплетни. Всех, кто имел отношение ко двору времен последнего года Ирода, допрашивали пристрастно. Оронта выручило лишь то, что как раз в опасное время он находился якобы в заключении…

И все же круг поиска все время сужался. Натаскивал и вел ищеек знаменитый Шаул из Тарса по прозвищу Кривой, дядя другого Шаула, к которому я не знаю как относиться: с одной стороны, он боготворил моего брата и длил его память, с другой – поощрял всяческие измышления о нем. Дядя же был знаменит тем, что, будучи доверенным лицом наместника и начальником тайной стражи, сумел пресечь незаконную торговлю титулами и званиями, которая в Сирии долгое время процветала; в ходу были иронические выражения: «сирийский нобиль», «сирийский всадник» и даже, я не шучу, «сирийский сенатор»! Шаул Кривой был умен, цепок, отчаянно смел и неподкупен. Он непременно нашел бы и Иешуа, и Иоханана.

Его убил цорек три месяца спустя после того, как Иешуа покинул дом. Шаул попытался походя разобраться и с ревнителями – уж не знаю, из-за чего, – и они убили его прямо на площади, при стечении народа, напоказ: к Шаулу подошел закутанный в плащ мальчик, заколол его кинжалом, а потом ударил себя; в сердце не попал, но все равно умер вскоре, так и не сказав ни слова; говорили, что он умер от яда, принятого перед покушением.

Я много слышала про этот зелотский яд, который отнимал у убийцы сначала страх и колебания, а через несколько часов и самое бренную жизнь, но так и не выяснила его состав.

– А мама знает? – спросила я.

Иешуа кивнул.

– Но еще не знает, что мне нужно бежать, – добавил он через сколько-то долей. – Я боюсь ей это говорить. Может быть, ты… потом?…

Я подумала.

– Нет. Ты сам. Иначе будет… несправедливо.

– Хорошо, – сказал он послушно. – Так я и сделаю. Но не сегодня. Сегодня я просто не вынесу. И не завтра…