Вадим Сухачевский - Завещание Императора

Ну конечно же! Чем разбираться с его тайнами, с намеками на истинную личину высокопревосходительного Хлюста – куда спокойней для жизни навсегда упрятать его сюда, сделать таким же бесплотным, как этот несчастный "римлянин", который вот уже совсем затих под одеялом. Наверняка, сам же его сиятельство Хлюст к этому и причастен! Без него такая подлость не могла обойтись. Наверняка, исказил все мыслимые документы – и всё! Никто даже не спохватится. Нет никакого фон Штраубе. Не было на земле никогда!

Нофрет, Боже, Нофрет! Как ей в том мире, к которому, вероятно, уже нет возврата?..

Хотя – что была память о том мире? Не больше, нежели фантомная боль.

Про фантомную боль разъяснил князь Завадовский в один из этих не отличимых друг от друга дней, унылых, как езда в поезде, выпавшем из всех мыслимых расписаний, в поезде, везущем в никуда.

— Вы когда-нибудь слыхали про фантомные боли? — спросил однажды Иоанн (теперь фон Штраубе даже про себя называл его так).

— Что-то, кажется, связанное с ампутацией? — припомнил лейтенант.

— О, вы знаете! Именно так: если человеку ампутируют конечность, то еще долгие годы он, говорят, ощущает колики в несуществующих пальцах, ревматический зуд в отсеченных суставах. Между нами, скажу вам: усекновение головы дает порой сходные симптомы. Казалось бы, ампутирована самоя жизнь – однако память, эта фантомная боль, где-то зудит, колется. Ощущение куда более мучительное, нежели – когда тебя саблей по позвонкам. Мучительное, ибо – невесть на сколько растянутое во времени, бессмысленное, поражающее своей нелепостью. Нет-нет да и прорвется какое-нибудь имя. Филипп Никифорович, к примеру. Или вдруг: "князь", "ваше сиятельство"… Откуда? зачем? Вроде боли в шестом пальце некогда пятипалой руки. Зачем, скажите на милость, отзываться на какого-то Филиппа Никифоровича, если имя твое Иоанн? Еще куда ни шло – на Илию; но на Филиппа Никифоровича!.. Глупость!.. Все тут этим страдаем. Вот и римлянин наш: зудит в нем какой-то еще Herr Oberst, и никак, бедняга, не может с этим совладать.

В такие минуты "римлянин" обычно хихикал, растворившись под одеялом.

— …Или… — (уже в какой-то другой день говорил Иоанн). — Или: как свежа порой память о яствах мирских, о роскошных залах с вереницей мазурки, скользящей по паркету, о раззолоченных одеждах с муаровыми лентами наискось груди. Откуда? И чьего бытия?.. Оттуда же, наверно, откуда у этого бедняги химерная память о каком-то его кайзере… Вильгельме, кажется… ("Хе-хе, Der Dummkopf spricht, der kluge Mensch hort! [52]" – доносилось в таких случаях из-под одеяла, на что и фон Штраубе, и Иоанн уже приучились не обращать внимания.) Откуда, снова спрошу я вас, — продолжал Иоанн, — если место мое – пустыня, пища – акриды и дикий мед, а вся одежда – власяница из верблюжьей шерсти и кожаный пояс на чреслах? Удел же мой был – ожидание Того, Кто воспоследует за мной, Того, Сильнейшего меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его… Но как танцевала, Боже, как она танцевала!..

Эта жизнь в доме для умалишенных, более напоминающая небытие, постепенно затягивала и, когда не мучили фантомные боли памяти, привносила в душу лейтенанта неведомое досель умиротворение. Вполне сносная пища, трижды в день доставляемая безмолвными санитарами, нескончаемое философствование безумного Иоанна, хихиканье под одеялом плоского римлянина, — этот шесть на шесть аршинов мир был, в сущности, не хуже, чем тот, другой, огромный, отгороженный решетками, с его заботами, треволнениями и тайнами.

Про тайну свою, про свое "le Destination Grand", фон Штраубе вспоминал как-то вчуже, словно о вычитанном в романе. И так же – спокойно, будто о чужом – однажды поведал о ней Иоанну.

Реакции, которая на это последовала, он никак не ожидал даже от безумца.

— Господи! — воскликнул старик; его округлившиеся очи смотрели куда-то мимо алебастровых ангелов, к запредельности. — Господи, свершилось! — Лицо его уже было воистину лицом библейского пророка. — И звезда явится на небе, и придет Гаспар с дарами от стран Востока…

— Да, да, Гаспар… — подтвердил фон Штраубе.

— Значит, он являлся уже? — спросил Иоанн. — Стало быть – уже близится пора… И придет Валтасар от стран Юга, от людей с черною кожей, и придет Мельхиор от белокожих людей из стран Запада. По зову звезды явятся они с трех своих сторон – и тогда настанет день!..

Даже Римлянин, только что привычно хихикавший под одеялом, мигом затих и, чуть приспустив одеяло, выставил из-под него одно ухо.

— Настанет день! — повторил пророк. — И узрю наконец разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, слетающего на землю! И преображение ниспадет на грешный наш мир!.. И с умилением воззрят праведники…

…сороковой по счету рассвет, осторожно прокравшийся между решетками с воли. Сороковая утренняя каша, означившая сороковой по счету день его небытия.

Со стороны кровати, на которой лежал Herr Oberst, из-под одеяла доносился скребущий звук затачиваемого железа. Затем на свет показалась плоская голова Римлянина. Некоторое время рыбьи глаза оценивающе вглядывались в фон Штраубе, на лице угадывалась мыслительная работа. Римлянин неожиданно подмигнул и высунул руку с зажатым в ней безобидным с виду обеденным ножом с закругленным концом. "Римлянин" приложил лезвие к краю своего кайзеровского уса, и на простыню посыпались волосы: нож оказался острым как бритва.

Другая сторона лезвия была зазубренной. Herr Oberst со словами "Вжик-вжик!" несколько раз провел ею по железной спинке кровати. Нож мог одновременно служить и отменным напильником, о чем свидетельствовал образовавшийся глубокий рубец.

— Leiseer! — приложил он палец к губам. — Wir werden von hier aus ausgerissen werden, ich schwore vom Kaiser Willhelm! Ich horte alles. Ich werde ihnen Freiheit zuryckgeben! [53].

Иоанн поднял голову с подушки.

— Ты должен отправиться в мир, — изрек он, — такова твоя доля.

— А вы? — спросил лейтенант.

— Нет, я останусь – задержу слуг Иродовых, если в том будет нужда. Да и голова моя должна же наконец занять уготовленное для нее Господом место. Что касается тебя, Сын Человеческий, то сорок дней в пустыне – того для тебя довольно. Ступай!

— Heute in der Nacht, — сказал Римлянин. — Sie sind fertig? [54]

Фон Штраубе обвел глазами обитель, с которой уже успел свыкнуться и стерпеться.

— Ich bin fertig [55], – проговорил он.

Глава 17

Sapienti sаt[56]

Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать.

Его высокопревосходительству

действительному тайному советнику

графу ***

(Строго конфиденциально)

Ваше Сиятельство.

Сим имею честь сообщить, что подозреваемый в государственной измене лейтенант флота Штраубе допрошен мною лично и как находящийся не в себе временно препровожден в подведомственный особняк "Тихая обитель".

…в том числе оскорбительные намеки на деятельность государственных лиц, включая…

("…включая Ваше Сиятельство?" Нет, осторожней надобно, ротмистр, осторожней! "Тихая обитель" – она не только для обезумевших лейтенантиков.)

…включая некоторых высокопоставленных лиц…

("Вот так оно в самый раз!")

…Временно изъят найденный при нем ларец с ассигнациями и ценными бумагами в общей сложности на 900 тыс. рублей. Судя по инициалам на ларце, оный принадлежал исчезнувшему капитан-лейтенанту Бурмасову, также, по нашим данным, замешанному в связях, которые…

Касательно бумаг, похищенных Штраубе в Адмиралтействе. Как установлено, в них содержались сведения об изменении пищевого довольствия матросов Черноморского флота:

— говядины – с полуфунта до 0,4 фунта в день;

— капусты – с 1,5 фунта до 1,2 фунта в день;

— селедки – с 1 фунта до 1,1 фунта в день…

("Сиди тут до вечера, переписывай эту муть!")

— …также о замене изюма, отпускаемого для воскресного компота, на урюк, с сохранением того же количества 0,15 фунта в неделю, и о замене баранины на свинину в прежнем соотношении.

Иных сведений в указанных бумагах, как удалось выяснить, не наличествовало.

…решение о содержании названного лейтенанта Штраубе в "Тихой обители" в зависимости от дальнейших распоряжений со стороны Вашего Сиятельства…

За сим остаюсь…

…Вашего Сиятельства,

ротмистр Отдельного Корпуса Жандармов

В.С. Ландсдорф

Его благородию