Борис Гринштейн - ЗЕМЛЯ ЗА ОКЕАНОМ

Вскоре процесс изживания религиозных иллюзий приходит к своему логическому завершению и в 1861г. Печерин решается на "неслыханно скандальный поступок" - выйти из ордена редемптористов. Но иезуиты, а редемптористы были иной ипостасью этого ордена, не желали упускать такого бесценного для них человека. И если "ради вящей славы Господней" следовало найти пресловутую архимедову точку опоры, она должна была быть найдена. Точка эта обнаружилась в далёкой Америке.

"Воистину одно шпионство кругом. Шпионство за поступками, духом, даже мыслями. Я только задумывал написать прошение о снятии с меня принятых обетов, дабы покинуть конгрегацию. Dimitti servum tuum in pace, ut requiescam paululum, antequam moriar (Отпусти раба своего с миром, да успокоюсь немного, прежде чем умру.(лат.) А тут сам верховный генерал ордена Н.Морон предложил мне принять участие в новом предприятии, отправиться миссионером в русские колонии в Америке. С изрядной долей цинизма, что неудивительно, добавив: "Мы полагаем, что расчитали все возможности для выполнения вами задуманного, принимая во внимание ваш возраст и состояние здоровья, ибо следует верить, что Господь дает силы всем тем, кого он действительно призывает к подвигу."

Благодаря длительному общению с монашеской братией все эти ухищрения видны были мне.

Во-первых, конгрегация избегала скандала, связанного с моим выходом.

Во-вторых, сохранял в лоне ордена одного из лучших проповедников, каким, скажу без ложной скромности, я считался.

И, в-третьих, если русские власти в Америке меня арестуют и выпадет мне судьба упокоиться где ни будь на акатуйских рудниках, орден обзаведется новым мучеником за веру. Risum tentatis, amici! (Удержите смех, друзья! (лат.)…

В 1837 будучи в Цюрихе с разными идеями я предложил нескольким русским ехать в Америку и основать там образцовую общину и издавать при ней журнал. Несколько ночей мы протолковали об устройстве будущей республике, о распределении работ, причем оказавшийся среди нас юноша француз, подмастерье каменщика, заметил: "Novus travaillerons chacun a notre metier at vous, Monsieur, vous nous instruirez et nous aiderez de vos bons conseils" (Мы будем заниматься каждый своим делом, а Вы, сударь, будете нас учить и помогать своими добрыми советами.(Фр.) Это комплимент мне как грамотею, homme de lettres. Для этого предприятия у нас кое-чего недоставало, а именно: сметливости, предприимчивости и капитала! И вот я еду Excusez du peu! (Не взыщите! (Фр.) посланцем ордена, из которого собрался выйти, проповедовать религию, которой не верю…

Наконец я на корабле. Попутный ветер уносит меня в море. Слава богу! Я первый раз свободно вздохнул. Laqueus contritus est et nos liberati sumus! (Петля протерлась, и мы свободны!(Лат.) Сеть порвалась и птичка выпорхнула на волю… Иметь свой собственный корабль и на нем носиться по волнам неизмеримого океана, не завися ни от каких властей земных - вот идеал Байронова блаженства!

Я, не будучи моряком и не имея никакого понятия о море, так же полюбил эту безграничную свободу. Солнце всходит, солнце заходит, и ничего не видишь кроме голубого неба и синей воды."

Впервые, после двадцатипятилетнего перерыва Печерин писал стихи

Солнце к западу склонялось,

Вслед за солнцем я летел:

Там надежд моих, казалось,

Был таинственный предел.

Запад! Запад величавый!

Запад золотом горит:

Там венки виются славы,

Доблесть, правда там блестит.

Мрак и свет, как исполины,

Там ведут кровавый бой:

Дремлют и твои судьбины

В лоне битвы роковой.

За пять месяцев клипер "Лев" дошёл до Сан-Франциско. Там Печерин почти сразу пересел на почтовый пароход "Калифорния".

"Вот я и на пароходе - пароход зашипел, отчалил от берега и поплыл по синю морю, посылая струю черного дыма к берегам Китая…"

23 августа 1862г. Владимир Сергеевич Печерин впервые ступил на землю Русской америки.

"Я в России!

Дарует небо человеку

Замену слез и частых бед:

Блажен факир, узревший Мекку

На старости печальных лет.

Но что это за Россия?

Там, где море вечно плещет

на пустынные скалы.

Благорастворенный климат, где гигантские сосны растут, переплетаясь с розовыми кустами, море, сверкающее в заливах, бухтах, разных закоулках под навесом черных скал. …Но едва успел я размять ноги на твердой земле, как привезший мешок с письмами почтовый служащий, справившись я ли frtre Petcherine (брат Печерин (фр.), вручил мне письмо. В нем, архиепископ Орегонский Ф. Бланше, изволил кратко указать, немедленно, тем же пароходом, отправляться в Московскую миссию…

Вот и завершился круг. Бежав четверть века назад из Москвы первопрестольной я оказался в Москве - столице золотого тельца. Не смотря на небольшие размеры удевительно шумном, грязном и очень американском городке.*(9) Но даже на этом фоне здешняя обитель представляет нечто замечательное в архитектурном отношении - нестройная и безобразная куча зданий, похожих на господский дом с овинами и амбарами. Я нашел там толпу людей, пришедших из чистого любопытства и без малейшего уважения к святыням. Везде шум и гам. О монашеской трапезе и помину не было, а вместо нее было несколько ресторанов с разными ценами, смотря по карману посетителей.

Мы приехали к самому обеду, то есть около 4 часов. Глава Московской миссии отец де Гельд принял меня с отверстыми объятиями. На следующее утро ему следовало говорить проповедь и теперь, имея на меня виды как на профессора красноречия, он немедленно заставил меня на деле показать мое умение. На второй день по приезде мне назначено было говорить проповедь на испанском и английском языках о выгодах истинной веры и о несчастии лишиться оной. Бездна народа собралась послушать нового проповедника. Пришлось мне поднапрячся и пошел, пошел и кончил среди слез и стенаний моих слушателей. Некоторые из братьев прислужников как-то выпрямились от восторга и смотрели на меня с особенным умилением, как будто бы они в первый раз услышали что-то досели неслыханное. На другой день вся Москва говорила об этой проповеди…

Отец де Гельд не имел дара слова для того, чтобы быть проповедником, да сверх того его ограниченное знание испанского и английского языка не позволяло ему входить в близкие сношения с народом; итак, вся обуза пастырского попечения легла на меня. Я каждый день с утра до вечера рыскал по окрестностям, отыскивая заблудших овец Израиля - и, правду сказать, это было очень паршивое стадо. В разных закоулках и лачужках гнездились люди самого низшего класса, самые дрожжи общества, la lie de la populace (отребье - фр.)… Николай называл Париж помойной ямой Европы; а Америка уж целый океан всемирных нечистот, прибежище всех скорбящих и всех негодяев… Какая там душа, дело, bisnes прежде всего. Уже через месяц такой жизни мне хотелось бросить все и бежать в пустыню, а к весне желание это стало непереносимым.

Архиепископ Бланше последние 25 лет развернул очень бурную деятельность в интересах Рима и, кроме: окормления паствы, крещения индейцев, устройства школ и пр., создал среди священников целый штат странствующих проповедников, за которыми была закреплена обязанность следовать за индейскими племенами Орегона. Я обратился к своему начальнику епископу Модесту Демерс с прошением создать в его епископате подобную же службу, предложив себя в качестве такого проповедника.

"В миссиях нас кормят, дают приют и деньги с самым великодушным гостеприимством… Это в порядке вещей. В миссиях мы живем со всеми удобствами. Но как бы то ни было, я признаюсь, что не могу примириться со смертью среди этой роскоши… Я не хотел бы умереть в этом крае, где народ по своей простоте и естественной доброте восхищается самыми посредственными качествами… Я должен быть бродягою. Для того чтобы писать проповеди мне непременно надо быть в движении. Я уверен, что мысль есть не что иное, как электричество, или жар, или что-нибудь подобное, а жар необходимо предполагает движение. "

Весной 1863 вторично бежал я из Москвы… Из всех мудрецов древних и новых я всегда блаженнейшим считал Александра Гумбольдта: он всю жизнь странствовал в пустыне - то на снежных вершинах Шимборазо, то в дремучих лесах Ориноко, вечно беседовал наедине с природою, отрешенный от всех житейских забот, и умер в маститой старости с безмятежным спокойствием высокого ума, все постигшего и нечему не покорившегося! Теперь и я наслаждаюсь целиком - полнотою жизни льющейся через край, ничем не обузданною свободою, отрешением от всех земных связей… Пустыня и воля! Подымаясь в гору, сначала чувствуешь усталость, но достигнувши снежных вершин,тут вдруг как рукой сняло, как будто сбросил с себя какую-то старую чешую, чувствуешь себя легким, обновленным, вечно юным; кажется, готов опериться - того и гляди что вырастут крылья и вдруг понесешся в лазурную даль! Какое блаженство - дышать на этих высотах!"