Андрей Лазарчук - Мой старший брат Иешуа

Все было предрешено уже. Все, кроме смерти.

Случилось так: тетя и Иоханан приехали к нам в пыльный и пасмурный день вскоре после уборки пшеницы. Тучи голубей кружили над Кпар-Нахумом, требуя свою десятину урожая; многие из них попадали в силки и далее на стол. Вот и наша кухарка Сара приготовила в тот день блюдо жареных голубей – правда, не только что отловленных диких, а выкормленных в клетках едва не до размера кур, как будто предчувствовала появление дорогих гостей. И они, вдохнув чудесный запах, не замедлили явиться: в новой украшенной лентами белой коляске с льняным навесом, запряженной гнедым мерином по имени Гиппот.

Гиппота я помнила еще жеребенком. Потом я на нем училась кататься верхом. Мы не держали лошадей, а только двух осликов и сердитого мула Хмурого. На осликах ездили отец и Иешуа, а мул возил за ними их тяжелый инструмент.

Наших плотников еще не было дома, но работали они неподалеку и должны были вернуться вечером, когда сядет солнце. Пока же звучали приветствия, приглашения, раздавались подарки, восхищенно вопили старшие близнецы и бессмысленно заливались-хохотали младшие. Я вдруг увидела, как сильно постарела и сдала тетя. Нет, не постарела, я сказала неправильное слово. Устала жить. Устала терпеть. Примерно так.

Мне Иоханан тоже привез подарок: вправленное в серебро и слоновую кость прозрачное стеклышко, делающее далекое резким и видимым. Все даже как будто приближалось немного и увеличивалось в размерах. Я последние несколько лет плохо видела вдаль, предметы расплывались и словно терялись в тумане, особенно по вечерам.

Зато я прекрасно видела то, что делаю руками.

Это оправленное стеклышко и сейчас при мне. Оно уже стало слабым и мутным. У меня есть на всякий день другое, побольше, но то я храню и всегда буду хранить. Так надо.

Как всегда, встречаясь с Иохананом, мы заговорили о чем-то – и тут же пропали в этом разговоре, заблудились в словах и мечтаниях.

Потом меня позвала мама и спросила, как я отнесусь к тому, чтобы выйти замуж. Я, разумеется, спросила: а за кого? Мама посмотрела на меня с интересом и сказала, что за Иоханана. Ой, сказала я. Я ожидала чего угодно, только не этого. Иоханан был слишком свой, и – клянусь! – я никогда ни на миг до того не думала о нем как о возможном муже. Были люди, о которых я думала; кто они? – это уже не имеет значения. Он мне совсем как брат, сказала я. Но ведь не брат же, резонно сказала мама, так что? Здорово, сказала я. Здорово – в смысле, да? – уточнила мама. В смысле, да, в смысле, да. В смысле да, да, да, да, да! – спела я. Отлично, сказала мама, вечером приедет отец, и договоримся. Подожди, сказала я, а как же сам Иоханан? Он знает? Мама рассмеялась и смеялась долго. По-моему, даже младшие близнецы знают, сказала она. Весь рынок знает, сегодня торговки Сару допрашивали и отпускать не хотели. Двое все узнают последними: честные невесты и обманутые мужья…

– Мама, – сказала я немного спустя, – а почему так: ведь я такая… я толстая, я плохо вижу…

– У тебя зато голос красивый, – сказала мама. И рассказала притчу: – Выбирал царь себе наложницу, и главный сводник привел ему двух девушек: одна была ослепительно красива, но знала мужчину, а вторая была попроще, но невинна. И красавица сказала: в одну ночь уйдет ее невинность, зато пребудет моя красота. Царь оставил ее при себе, и тогда сводник привел для сравнения женщину менее красивую, но умную. И сказала умница: в один год уйдет ее красота, зато пребудет мой ум. Царь теперь оставил ее, и тогда сводник привел девушку простую, но с ангельским голосом. И сказала она: через десять лет пресытишься ты ее умом, зато пребудет мой голос, и даже на смертном одре будешь слышать его. И она прожила всю жизнь с царем и закрыла ему глаза…

Увы: я прожила с Иохананом лишь тринадцать лет (и еще четыре года без него, почти вдовой, хотя и знала, что он жив) и родила ему лишь двух детей, мальчика и девочку, и меня не было рядом, когда казнили его. Зато никто из тех, кто был причастен к его убийству, не умер своей смертью. Как они ни прятались…

Никто.

Труднее всего мне дался даже не Ирод Антипа (десяток подложных писем да три десятка настоящих ауриев – и вот ты уже не тетрарх, и ты уже не в Галилее, моя прелесть; ведь правда же, есть из-за чего расстроиться и подавиться рыбьей косточкой? – так отписали императору, хотя на самом деле причиной смерти были грибы – они надежнее) и не Иродиада (просто не проснулась утром; о том, что шею бедняжки украшал белый шелковый шнурок с вплетенной золотой нитью, решили не сообщать), а стражницкий сотник, отрезавший уже мертвому Иоханану голову и привезший ее Антипе как доказательство исполнения приказа. Девять раз по его следу пускали кровавую собаку, натасканную на выслеживание и поимку убийцы, и все девять раз он уходил от нее. И только на десятый раз, почти случайно, собака нашла дом, где он прятался… Ему дали помолиться, а потом Нубо приколотил его к дверным косякам буквой «каппа» – в знак того, что этот человек запятнан кровью. [15]

– Я не убивал, – простонал он мне в лицо.

– Значит, подохнешь легко, – сказала я и заколола его.

Когда я умру, то вновь появлюсь на свет кровавой собакой, идущей по следу. И потом еще раз. И еще раз, и снова, и без конца.

Глава 15

Мы прожили с Иохананом год в доме его матери, а потом вдруг он и мои отец и брат засобирались в дальнее путешествие. Позже я узнала, что Оронт назначил им встречу в Дамаске, а сам не явился; тем не менее поездка оказалась полезной, отец познакомил Иешуа и Иоханана со своими сирийскими партнерами по лесоторговле, провез по другим городам – в общем, по всему побережью до Антиохии; денег в семье было накоплено достаточно, чтобы заново и сразу с размахом открыть торговое дело, но нужно было подготовить молодых, потому что отец чувствовал отток сил. Правда, когда он вернулся, мама шепнула ему на ухо, чтобы потихоньку начинал готовиться к пополнению семьи…

Эту беременность в отличие от предыдущих мама переносила плохо, у нее отекли ноги и страшно болела спина; египетская растиральщица сумела облегчить ее страдания, но не до конца, мама все равно ходила, держась за поясницу. Мы с тетей Элишбет – теперь уже мамой Элишбет – попеременно жили в Кпар-Нахуме, чтобы поддерживать и подбадривать ее.

Однажды – маме оставался месяц до намеченных родов – Элишбет и Эфер пошли на ярмарку, которая четыре раза в год раскидывалась рядом с городом, поблизости от таможни. Они хотели купить ткани, благовония и украшения; Эфер также искала составляющие для целебных притираний, которые она в последние годы делала со все большим и большим искусством. У нее уже была большая и постоянно прибывающая клиентура. Ей даже пришлось обзавестись лавочкой на окраине, чтобы больные с язвами и струпьями, а то и прокаженные не собирались толпой около дома. Вера в ее искусство была велика.

– Вера решает все, – говорила она мне иногда, – вера, а не искусство. Разбуди в людях веру, и они станут творить чудеса. Все болезни можно снять рукой, кроме четырех. Другое дело, что люди сами жаждут не силы, а жалости, и хотят быть не здоровыми, а больными и несчастными, ибо так проще.

Эфер не любила людей, но помогала им из последних сил.

Итак, они пошли на ярмарку, взяв с собой наемного носильщика, чтобы тот носил покупки. Он и привез их обеих, избитых и изломанных, на ручной тележке, сам избитый до помрачения рассудка. У мамы тут же начались роды, которые, слава Предвечному, окончились благополучно, хотя и не очень скоро: на свет появилась девочка. Поэтому имя Элишбет совсем недолго побыло сиротой…

Эфер прожила еще два месяца и вроде бы стала поправляться и даже вставать на ноги, как вдруг внезапно скончалась от остановки сердца. Я знаю, что так бывает, и не раз сталкивалась с подобным после, но каждый раз это великая неожиданность и великая досада.

Что же случилось? Еще до того, как Эфер пришла в себя, об этом поведали соседи. На ярмарочной площади, где по обыкновению устраиваются танцы и выступления акробатов, собрал толпу проповедник, имя которого недостойно памяти – худой, лысый, с козлиной бородкой и безумными глазами. Он говорил, в сущности, то же, что и все они: настали-де последние времена, народы восстают один на другой и каждый на каждого, вода обращается в желчь, а золото в песок, из которого и было когда-то рождено, а смешение языков продолжится, и будет у каждого человека свой язык, и один не поймет другого, а будет слышать только брань и похоть; происходит же это потому, что люди забывают Господа своего и кадят чужим богам, а то и демонам; и не только простые люди творят измену, но и священники, и даже высшие из них, допущенные к Святыне. И тут он стал пересказывать ту небыль, которую возвели на Зекхарью, и рассказывал в таких подробностях и красках, как будто сам присутствовал при событиях. Якобы один из старших священнослужителей череды Авии, Зекхарья бен-Саддук, чья очередь священнодействовать у алтаря была в месяце мархешван, оставшись в строгом одиночестве, осквернил алтарь маской осла и запретными знаками, выведенными кровью черного петуха и черной кошки, и творил заклинания; тут же по всему Святому залетали все светильники и сосуды, которые не были закреплены, с потолка хлынула вода и залила пол слоем на пол-локтя, а из стены вышел сам Баал-Забул, Повелитель Нечистоты. И Зекхарья кадил ему и служил ему самым срамным образом…