Дмитрий Ясный - Вернувшийся к рассвету

— Человек может прожить свою жизнь так же размеренно и привычно, как его отцы и деды. После морозов ждать весну и лето и снова зиму. Но может и уехать туда, где нет зимы. И жить там долго. А ещё он может выбрать другую дорогу и другую землю и не прожить там и года. Вся суть в выборе. Я выбрал свой путь. Тот, который может привести меня к зиме, а может и к вечному лету. А та дорога, по которой шел я, идёшь ты, и идут мои пацаны, она ведёт в зиму. Холодную и вечную, где никогда не расцветут сады. Правда, ваша зима будет сытной, спокойной, уютной. Но барану на пастбище тоже уютно, пока его не завалят на землю и не перережут ему горло. А я не хочу быть бараном, я хочу вырастить хотя бы один цветок. Пусть мне на моём новом пути тоже могут перерезать горло, но есть большая разница — умереть бараном или кем-то другим. Азамат, скоро очень многое изменится, ну не совсем скоро, лет через десять или двенадцать….

— А точнее?

Азамат сильно навалился телом на край стола, папироса в его пальцах дымила, огонёк её покрывался серой коркой.

— Точнее — через десять. Но ты заметишь, как появляется плохое, как расползается среди людей гниль, ещё раньше. И ещё, Азамат. Знаю, это звучит бредом, но этой страны не будет. Этот конгломерат республик и народов исчезнет, распадётся на клочья непонятного нечто. СССР падет. Будет на этой земле другая страна, другие люди будут жить в ней. Совершенно непохожие на нас с тобой. Они станут называть свой дом собачьей кличкой — Рашкой и их не будут уважать и сами они не захотят уважения. Зимой трудно думать и о чем-то мечтать, чего-то хотеть. Это будет не наш с тобой мир. Это не тот известный и знакомый, где ты стоишь у «смотрящего» за спиной, и Князь слушает твои советы. Где всё заранее известно и все играют по одним правилам. Правила станут другими. Точнее, правил не будет. Будет власть неправого и лгущего над ослепшими и потерявшими себя и свой дом. На эту землю придут другие пастухи. Злые, ненавидящие эту землю и людей на ней живущих. Не жалеющие ни кого и ничего и мы все — и ты, и Князь, и я — окажемся в роли баранов, которым режут горло, а они не видят режущего их из-за идущего снега. Потому что мы будем думать, что всё ещё идет зима. А разве ты хочешь быть бараном, Азамат? Слепым бараном?

— Точно через десять лет?

— Да.

— И ты, Дима, знаешь, как это изменить или остановить?

— Остановить? Изменить?

Я посмотрел на потолок, избегая встречаться взглядом с собеседником.

— Есть много путей, ведущих к этому, но…

Я опустил взгляд и посмотрел в глаза Азамата, мой голос был похож на скрежет напильника по зазубренной кромке металла:

— Но, эти варианты не дают мне полной уверенности в том, что приведут к нужной цели. Один путь глуп, другой фантастичен, третий…. Г-хм, третий…. Третий…. — я посмотрел в сторону и нервно пробарабанил пальцами по столу. Азамат терпеливо ждал ответа, но я не ответил.

Я положил руки тыльными сторонами ладоней вверх. Поднял взгляд. Открытая поза. Спросил:

— Азамат, если к тебе придет человек и скажет — от моей руки умрешь ты сам, твоя семья, родственники в соседнем селении, но будут жить дети. Не обязательно твои, другие, но долго и счастливо и свободной земли для них будет больше, чем они смогут представить то, что бы ты сделал?

— Всё в руке Аллаха. А дети точно выживут?

— Да — но продолжать не стал. О другом заговорил, сыпля словами, как песком на следы своей мысли. Мелькнуло что-то между нами, что-то похожее на понимание — я спросил, он ответил, и мы поняли друг друга, а теперь я спрячу это под мусором слов. И это будет правильно.

— Понимаешь, Азамат, я жил там, в той зиме, хорошо жил, очень хорошо. Но вот только я был всего лишь главным бараном. Жевал лучшую траву, пил чистую воду и покрывал лучших овец, но суть от этого не меняется — баран, он и есть баран. Даже если он платит своим пастухам. Но больше этого мне не хочется. Ты вправе выслушать меня и не поверить. Ты можешь поступить как тебе угодно. Поступить логично, забыв обо всех моих словах, сочтя всё услышанное тобой бредом ударенного по голове пацана. Но у меня к тебе просьба — не поступай разумно, если твоё сердце говорит тебе совершенно другое. Иначе я не смогу дойти до лета, а ты навсегда останешься в зиме.

Я налил себе еще чаю, даже уже не чай, густой остаток со дна и спрятал лицо за пиалой. Азамат молчал, непрерывно крутя в пальцах зажигалку. Думал. На меня смотреть он избегал. Затем его губы разомкнулись и я, уловив, что вот, сейчас он скажет и всё определиться, невольно опустил руки с пиалой на стол и заглянул ему в глаза. Азамат откашлялся, осторожно положил на стол зажигалку.

— Ты не баран, Дима. И ты не хитрый и ловкий мальчик Дима. Да и не был ты мальчиком никогда. Я всегда это знал. Не умом — Азамат коснулся виска — сердцем знал.

Его рука медленно опустилась на грудь.

— Другой человек ты. Не такой как тут или у нас. Совсем старый и в разных местах живший. Плохой человек, злой. С чёрным лживым сердцем. Ты такой человек, что смотрю я на тебя и мне кажется…. -Азамат на доли секунды прервался, поправился — нет, я полностью уверен, что если я перережу тебе горло, то ты заткнёшь им мне рот, что бы я захлебнулся твоей кровью. Но я вижу в тебе и иное и поэтому не боюсь говорить такие обидные слова. Ты устал быть таким, ты… Ты хочешь и пытаешься стать другим. Это хорошо. Поэтому я поговорю с Князем за тебя, я выгоню Фредди, я сделаю, как ты хочешь. Пока. Но запомни — я буду глядеть на тебя, и мне не хочется снова доверять твою судьбу ветру зимы.

Азамат еле заметно усмехнулся. Я улыбнулся ему в ответ, растягивая губы в резиновой клоунской улыбке:

— А мне почему-то совсем не хочется замерзать и я, надеюсь, что ветру не достанется моя судьба. Скорее, я сам стану ветром, Азамат. Холодным ветром.

А потом мы долго пили свежезаваренный чай, и пчела недовольно жужжала, когда её сгоняли с блюдца с мёдом.

Когда Сова уехал, и улеглась пыль поднятая машиной, Азамат вновь поставил чайник на плиту и глубоко задумался. Встреча с Совой и его последние слова сломали все его планы. Вначале разговора Азамат был более чем уверен, в принятом ранее решении — убрать непонятного пацана из общего расклада, но сейчас…. А сейчас…. Сейчас он находился в непривычном для себя состоянии смятения и растерянности. Прошедший разговор выпустил наружу давно запертое в памяти на тысячи запоров, заставив ощутить… Испуг? Нет, не испуг — настоящий страх.

Азамат уродливо дёрнул верхней губой, скалясь в ответ досадным мыслям. Поговорил, называется. Единственное, за что он мог похвалить себя, это за то, что не стал использовать ни свои способности к внушению, ни давить на пацана. Как чувствовал — не пройдёт, не сможет ни сломать, ни подчинить себе сегодняшнего гостя.

— Шайтан, истинный дух з ла…. — вслух пробурчал Азамат, раздраженно сгоняя пчелу с блюдца. Чайник на плите громко засвистел, сообщая о том, что он в очередной раз вскипятил в своём нутре воду и лучше бы хозяину выключить газ. Азамат повернул регулятор и, обхватив нагревшуюся ручку полотенцем, обдал кипятком нутро заварочного чайника. Насыпал заварки, залил её кипятком ровно наполовину и вновь задумался. Пар прозрачными волнами поднимался над столом, и казалось, что это туман воспоминаний стелется над истёртой клеенкой.

— Ты…. Кусок помёта свиньи… Ты…. — кетхуда(старейшина) Саламу не хватило слов, и камча вновь со свистом прошлась несколько раз по обнаженным плечам дервиша. Брызги крови взлетали в воздух с каждым ударом плети, падали обратно вниз странной росой, рисуя на лице и халате деревенского старшины багровые узоры из маслянистых точек.

— Зачем? Зачем ты это сделал, дервиш? Ты же святой человек, ты совершил хадж…. Ты был чист душой, но ты совершил смертный харам! Не пойму. Зачем? Зачем!?

— Так угодно Аллаху, — тело дервиша трясла дрожь, он обмочился, кусочки рвотной массы застряли в его грязной бороде, смертная плёнка заволакивала его глаза, но он, стоя на коленях перед Саламом, по прежнему отвечал одно и то же — Так угодно Аллаху!

— Хозяин! Хозяин! — голос Раджаба дрожал, нотки испуга заставляли бас верного нукера подниматься к высоте непристойного воину тенора.

— Домуло Ильяс идёт! Быстро сюда идёт!

Салам выругался, отвернулся от избиваемого и с силой вонзил носок сапога под рёбра второму дервишу, скрутившемуся тугим клубком у стены дома. Труп третьего лежал в пыли у ворот и по лицу дервиша уже ползали жирные мухи, отливая в лучах солнца ядовитой зеленью. Скрипнув, отворяемая створка ворот, ткнулась концами досок в его мёртвое тело. Имам селения, запыхавшийся, с красными пятнами на щеках, ворвался во двор и замер, обводя горящим взором картину, представшую перед ним.

Старейшина Салам провёл ладонью по бороде и чуть наклонил голову, приветствуя вошедшего. Камча качнулась на запястье, марая полу халата кровью.