Всемирная выставка в Петербурге - Марципана Конфитюр

мы все так долго ждали... Да, и времени, оставшегося до Выставки, нам должно хватить!

— Но как мы докажем, что я — настоящий царевич? — спросил Михаил. — Разве мало было самозванцев? Меня сразу же сочтут одним из них.

Мечтательное выражение сползло с лица Германа Алексадровича.

— Да, — сказал он. — Вот это проблема. Вообще, мы уже думали над этим... Вот пишут, в Австро-Венгрии какой-то учёный выявил, будто кровь каждого человека принадлежит к одной из четырёх групп. Эти группы, разумеется, как всякая особенность организма, должны передаваться от отца к сыну. Мы думали о том, что, если выяснить группу, к которой принадлежит кровь наших Голштин-Готторп-Романовых, сравнить её с вашей...

— Но если групп всего четыре, получается такая же кровь у четверти людей на Земле, — сказал Михаил.

— Да. К тому же, может статься, что открытие ошибочное, да и времени на то, чтобы выписать этого профессора к нам из Вены, уйдёт Бог знает сколько... Если он, конечно, не приедет сам на Выставку... В любом случае, сильно рассчитывать на этот метод не стоит. Так, дополнительный аргумент, если вдруг получится... Фотографии ваши и ваших родителей, разумеется, мы задействуем. Кстати, Михаил! Отпустите бороду. Так и в целом солиднее будет, и на Александра Александровича ещё больше станете походить!

— Это всё не очень убедительно, — заметил Коржов.

— Да, — Герман Алексадрович вздохнул. — Ещё мы подумали о том, что хорошо бы найти няньку царских детей, которая возилась с ними двадцать лет назад. Кажется, одна из нянек погибла в Петропавловском соборе вместе с семьёй, но ведь у неё наверняка должна была быть сменщица, а то и не одна!..

— Что проку с няньки? Как она узнает? Я же вырос...

— Но если она вас купала и одевала, то может помнить какие-нибудь особенные приметы на вашем теле. Есть у вас, предположим, родимые пятна?

— Да нет, вроде...

— Жаль. Может, что-то ещё в этом роде?

— Мне кажется, моё лицо и моё тело выглядят как лицо и тело самого обычного русского человека, — ответил Миша. — Решительно, без всяких там особенностей. У меня даже шрамов после побоища не осталось. Ну, кроме душевных...

— Печально. Тогда, может быть, при вас были какие-нибудь вещи, когда ваши приёмные родители подобрали вас? В крайнем случае, нянька могла бы опознать вас по этим вещам.

— Я не знаю. Это мать надо спросить, — сказал Коржов. Вспомнил о ней и тотчас же затосковал. — Я даже не знаю, жива ли она... Вы меня не пускаете.

— Но вы же понимаете, это ради вашей безопасности! Ради блага всей страны и всего народа, по сути дела!

— Понимаю... Но если бы я смог навестить мать, это придало бы ей сил для выздоровления, и у нас был бы важный свидетель. И к тому же, я мог бы узнать о неё у царских вещах, которые при мне были. Всё это помогло бы мне воцариться, и таким образом, стало бы тоже на благо народу...

— Вы быстро учитесь и превосходно соображаете! — Одобрительно отметил собеседник Михаила. — И всё же... Всё же это лишний риск.

— Да я только туда и обратно! В больницу — и к вам! В один день! — Уверял Михаил.

— Дня царским ищейкам вполне хватит, чтоб с вами разделаться.

— Да нет же! Я быстро!

— Это вам сейчас так кажется. А потом окажется, что надо ещё сходить на квартиру, навестить невесту...

— Я ей через мать просто записку передам.

— И всё же нет. Мы должны обдумать, как связаться с вашей матерью и узнать о бывших при вас царских вещах, но вам ехать в Петербург, тем более, одному — опасно слишком.

— Можно подумать, все жандармы России за мной охотятся, — скептически отозвался Коржов. — Я всё ж, чай, не Ванька-Каин. У них, небось, и без меня работы хватает...

— А вот я как раз подозреваю, что на ваши поиски брошены весьма существенные силы, — сказал Герман Александрович. — И они ещё всё больше с каждым днём.

Это утверждение показалось Михаилу очень спорным, но ответить он не успел, потому что в ту комнату, где они находились, вбежал один из революционеров — молодой румяный парень, которого Миша видал в первый день нахождения здесь, а теперь уже знал, что его звать Егором. Егор был весь растрёпан и размахивал газетой.

— Нечаев! Нечаев сбежал! — закричал он с порогу.

— Что?! Как?! Быть не может! Покажи! — засуетился Герман Александрович.

— Вот же! Чёрным по белому писано! Сбежал из Акатуйской каторжной тюрьмы неделю назад и скрылся в неизвестном направлении! — Зачитал Егор торжественно. — Вот человечище!

— Ну, Нечаев! Ну, хорош! Ну, сукин сын!

— Ни в одном каземате его не удержишь!

— И верно! Небось, снова, как тогда, свою стражу всю распропагандировал, да, Герман Александрович?

— Мы не знаем, здесь такого не написано...

— Написано, что всю охрану Акатуйской тюрьмы скопом поувольняли — и под арест! Ни единого солдата не оставили! Ох, чую, развёл там Нечаев у них агитацию! Вот ведь кудесник!

— Да, кудесник, это точно.

— Что же, Герман Александрович, должно быть, в Петербурге нам его ждать теперь? Небось, аккурат к выставке поспеет?

— Ох, Егорка, он там шуму наведёт! Да-а-а-а... Неужто Фортуна решила совсем повернуться лицом к исстрадавшейся русской интеллигенции? Сперва — царь, теперь — Нечаев...

Миша кто такой Нечаев не знал, а если и слышал когда, то не помнил. Он хотел было спросить, за что такое сидел этот человек и чем его побег так замечателен, но решил не пока не соваться к Егору и Герману, не мешать их ликованию, пока его не вспомнили. И лишь когда один из них заметил, что такого важного человека, как Нечаев, сейчас, наверняка всеми силами станут искать и полиция, и Охранка, залез в беседу:

— А что, Герман Александрович? Ежели сейчас все за этим Нечаевым станут гоняться, так, может, не до меня им теперь окажется? Может, можно теперь в Петербург? На денёк? А?

— А тебе это зачем? — спросил Егор.

Коржов объяснил.

— Ну, про царские вещи и правда узнать надо. Может, отпустим? Кажется, сейчас для этого и правда подходящий момент, — рассудил молодой революционер.

— Ладно, — Герман улыбнулся. — Раз