Леонид Смирнов - Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

Семья не справилась с этим опасным идеалистом. И вот теперь противостояние грозит расколоть кедринскую рать. Проиграем схватку сейчас — в считанные недели конфликт перекинется в Каменск, а дальше — только столица.

Поэтому я решил подобраться к двоюродному брату с другой стороны. Впервые в жизни я вынужден был прибегнуть к приемам нынешних политиков и порылся в грязном белье. И выяснил: Трофим Хабаров, когда служил в Белой Гриве, пойман был на злостном мужеложстве, задержан полицией, но затем дело странным образом спустили на тормозах. Личная его проблема — казалось бы. Но для некоторых сторонников ярого революционера такой грех будет почище предательства. Разве может очищать мир от скверны замаранный до бровей?

Оставалось обнародовать факты, подкинув в редакции кедринских и губернских газет фотографии, которые выкрал из полицейского архива лучший охотник моей команды. Но я так не мог. Я предложил Трофиму встретиться с глазу на глаз и выложил перед ним на стол веер сделанных шпиком карточек.

— Что я должен сделать? — только и спросил он. Голос сел, взгляд потух, спина сгорбилась. А еще минуту назад передо мной восседал хозяин своей судьбы, ниспровергатель авторитетов, нашедший Архимедову точку опоры и готовый перевернуть мир. Теперь это был конченый человек — обреченный доживать отведенный судьбой остаток лет, и на миг мне стало его жаль. Но лишь на миг.

— Ты сделаешь публичное заявление о прекращении политической деятельности и уедешь в Гусинск. Там для тебя есть тяжелая, но очень нужная работа. Она даст возможность…

— Довольно! — перебил Трофим. — Я согласен. Вот так я и вмазался в грязь…

Вскоре он уехал, и в Кедрине вновь воцарилось спокойствие. Я не знал, что это затишье перед бурей.

«Почему хозяин впустил нас в Гору, хотя мог бы запросто отогнать? Ведь и мы с отцом поддаемся внушению, хоть мы и-чу. Видел же я кишащих в ранах червяков, которых нет. — Эта мысль не давала покоя, но я продолжал упорно шагать, поднимаясь все выше по бесконечному коридору. — Получается, нас заманивают. Выходит, мы по доброй воле лезем в западню. И кто мы после этого? Дураки тупые?.. В чем, в чем, а в дурости и-чу еще никто не обвинял. Но не самоубийцы же? А может, просто нет другого способа попасть сюда и отцу это известно? Но почему он держит столь важное знание при себе? Боится, что психану и ринусь обратно — только пятки засверкают? Плохо он обо мне думает…»

И вдруг я уперся в двустворчатую дверь. А ведь уже начало казаться, что и впрямь нет у галереи конца и забираться нам с отцом в самые небеса.

— Отец! — крикнул я. — Мы пришли! — Тишина в ответ. Прислушался: ни звука шаркающих шагов, ни хриплого дыхания. Проморгал! Господи!.. — Ба-а-а-тя!!!

«Назад… Назад… — молотком долбило затылок. — Но тогда все насмарку. Тогда они победили». И я решил идти дальше.

— Ба-а-а-тя! — снова позвал я. Эхо ответило: «А-а-хя! А-тя!»

Дверные запоры были так крепки, что пришлось подорвать их бронебойной гранатой.

Бросился на пол. У-ух! Над головой просвистели кинжалы иззубренных щепок и железные обломки. Когда дым рассеялся, я обнаружил в двери дыру высотой полсажени и шириной вдвое меньше. Надо исхитриться и пролезть внутрь сквозь ощетиненное древесными занозищами и стальными заусеницами отверстие.

У синских и-чу есть такой прием — «змейка». Тело словно лишается костей, превращаясь в гуттаперчу. При хорошем владении змейкой можно просочиться сквозь маленькую форточку или проползти в лисью нору. Я не был столь умелым и не мог уменьшать размеры тела: что выросло, то выросло. Но эта дыра как раз приходилась по мне — если бы не пики, торчащие сверху и снизу-После секундной заминки я сунулся туда — будь что будет! Ободрав кожу с плеча, загривка и колен, безнадежно испортив одежку, я очутился на той стороне. Кинул взгляд кругом и обмер.

Посреди круглого зала с куполообразным потолком громоздилась черная туша. Она дышала, регулярно вздымая неподъемные телеса, урчала и булькала колоссальным складчатым брюхом, двигала руками, казавшимися в сравнении с торсом младенческими ручонками. Утопленная в складках тулова грушевидная голова была едва заметна. Она чуть высовывалась из колышущегося студня затянутых жиром плеч при выдохе и снова исчезала в недрах при вдохе.

Тушу освещали масляные лампы. Она была голой, хотя можно ли назвать голым слона или бегемота? В ней трудно было распознать человекообразное существо — только если поборешь тошноту и внимательно приглядишься. Самое удивительное: туша мне что-то говорила. Вернее, пищала — почти на грани ультразвука. Произнесла тираду, умолкла, иссверливая меня черными бусинами птичьих глаз. Потом заговорила снова. Я понял смысл сказанного лишь со второго раза.

— Нгомбо закончились… Я хочу есть… Ты приведешь мне корм…

— А если я откажусь? — Слова мои ничего не стоили — я лишь пытался выиграть время. Надо было придумать мало-мальски здравый план действий.

Туша всплеснула ручонками, каждая из которых на самом деле была вдвое толще моей. Почему-то казалось, что и вдвое сильнее. И тотчас из-за ее спины возникли восемь черных, до пояса обнаженных человек с лоснящимися от пота торсами и лицами. Быстро-быстро перебирая ногами, негры тащили на деревянных носилках здоровенный дымящийся котел.

Котел был чугунный и изрядно закопченный. Рвущийся из него пар имел тот же запах, что мы вдыхали еще на подходе к «замку». К горлу у меня опять подступило. На мгновение я представил, что в густом бульоне плавает голова моего отца. Левая рука сжала эфес меча, правая потянулась к спусковому крючку висящего на ремне «дыродела».

«Покой души — достояние мудрых. Терпение и хладная мысль — путь победителя. Скорая месть — потеря лица. Месть следует выносить, как ребенка, и родить строго в назначенное время — не раньше и не позже, — заклинал я себя. А последняя мысль была такая: — Все равно он не позволит мне выстрелить». И я убрал руку.

Пока слуги-нгомбо суетились у ног туши, подтаскивая специальный кормильный помост и поднимая на него котел, туша, с сопением втянув ноздрями струящийся по залу «аромат», продолжила свою речь:

— Ты не откажешься… Сначала я покушаю твоим предком… Придется долго жевать… Но я терпелив… Затем покушаю тобой… Ты мягче, вкуснее… Хотя молочные поросята много слаще…

Я понял, что туша имеет в виду человеческих детей. И мои пальцы, почему-то оказавшиеся на латунной пряжке ремня, снова поползли к висящему на груди «дыроде-лу»: левая — к цевью и сошкам, правая — к спусковой скобе и крючку.

— Не балуйся, человечек… — без выражения пропищала туша и погрозила мне пальчиком-сосиской с перетяжками.

Я вдруг ощутил, что запястья мои перехвачены влажными кистями. Рванулся. Чужие кисти были упруги — они подались немного, но тотчас усилили зажим.

— Больно будет… — пригрозила туша.

И начала есть. Вернее, питаться. Словом «есть» не описать этот процесс всасывания через край сотен литров человеческого бульона. Изредка туша отрывалась от котла, совала в рот свои динозавровы ручонки и принималась разгрызать попавшие на язык косточки и сухожилия или ковырять в зубах, доставая пряди волос или лоскутки кожи со щетиной.

Меня опять чуть не вывернуло. Едва сдержался — удесятеренным с помощью самозаговора усилием воли. От адского напряжения зазмеились по груди и спине ручейки пота.

А потом два высоченных негра ввели в зал моего отца. Он был раздет догола, горбился, еле передвигал ноги и выглядел немощным стариком, которого санитары волокут по больничному коридору на процедуры. Руки его были свободны, но он не сопротивлялся. Только раз поглядел в мою сторону. Глаза на миг встретились с моими, и взгляд тут же проскочил дальше. Лицо ничего не выражало. Наверняка его чем-то опоили. На животе кровоточила вертикальная полоска — разметка предстоящего разреза. Он был подготовлен для отправки на кухню.

Не-е-ет!!! Мне словно раскаленную спицу воткнули под дых. Не-е-льзя!!!

Я снова попытался овладеть своими руками и дотянуться до «дыродела». Захрустели суставы сомкнутых на моих запястьях вражеских рук. «Кожа скользкая, как лед. Пусть кан-дал с нее спадет!» — произнес я мысленно, приправив этот заговор подходящим по смыслу логическим заклинанием.

— Не балуй! — укоризненно шепнули на ухо.

И в тот же миг мне ударили коленом между ног. Безжалостно и умело. Я согнулся, качнувшись вперед, и едва удержался на ногах. Боль двумя сходящимися остриями прорезала до хребта. Затем мне сдавили шею — намертво, как железными тисками. И пока я судорожно хватал ртом воздух, отобрали «дыродел». Пулемет забрал вполне материальный нгомбо, одаривший меня ослепительной улыбкой. Другой негр сорвал с меня пояс, увешанный «лимонками», и кобуру с наганом. Я остался безоружен, но со свободными руками.

Затем нгомбо увели отца. Негромко скомандовали, и он послушно протиснулся в незаметную дверку в стене.