Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

схлынул, навалилась чудовищная усталость. Закрыв глаза, он снова и снова проигрывал эту безумную сцену: его гнев, ее приказ, кипящая вода, тусклый блеск испорченных инструментов…

— Я сделал это, — прошептал он, — несмотря на весь этот балаган, я его спас.

Диагноз был точен, руки — тверды. Он провел сложнейшую процедуру в немыслимых условиях и победил. Однако победа не приносила радости.

Он снова вспомнил взгляд юноши. Никакого бреда. В этих глазах была воля. Его требования были четкой, последовательной инструкцией: мыть руки со щеткой, кипятить инструменты, кипятить перевязи, промывать раны соленой водой, разводить водку для обработки кожи…

Беверлей встал и подошел к кровати, вглядываясь в спящего юношу. Лицо его разгладилось, дыхание было ровным. Он, хирург, спас его от механического повреждения, выпустил скопившуюся жидкость, расправил легкое. Он сделал свою работу. Но теперь начиналась другая, невидимая война — война с горячкой, которую хирурги проигрывали в девяти случаях из десяти. Он видел это сотни раз: блестяще проведенная ампутация, удаленная опухоль — а через три дня пациент сгорал в бреду, и никто не мог понять, почему.

Я спас его от лезвия. Но что спасет его от моих собственных рук?

Сама эта мысль — кощунство, ересь, подрывающая все основы его науки, его веры. Он, врач, носитель исцеления, мог быть одновременно и носителем гибели? Нелепица. И все же… что, если в этом безумии крылась своя, чудовищная логика? Что, если кипячение, мыло, соль и спирт — не колдовство, а защита? Что, если он, Томас Беверлей, только что, сам того не ведая, провел самый важный эксперимент в своей жизни?

Он смотрел на спящего юношу. Этот мальчишка был загадкой. Живым, дышащим парадоксом, который мог либо подтвердить, либо опровергнуть все, во что он верил. Он обязательно должен потолковать с ним. Если тот выживет, конечно.

Доктор мотнул головой.

Этот юноша должен был выжить. Теперь Беверлей был связан с ним как хранитель тайны, свидетель чего-то, что не укладывалось в рамки его научного мировоззрения. Он будет наблюдать за ним. Очень пристально. Тайна, спрятанная за бредовыми требованиями, представляла большую ценность. Или нет.

В любом случае, Беверлей хотел бы пообщаться с этим юношей, если тот выживет.

Глава 2

Февраль 1808 года, Санкт-Петербург

Всплывал я медленно, неохотно, продираясь сквозь плотные, вязкие слои тьмы. Возвращение напоминало тяжелый, изматывающий подъем со дна холодного озера. Первым пришло даже не чувство — их полное отсутствие. Ни боли. Ни света за сомкнутыми веками. Тишина. Лежа без движения, я прислушивался — к себе.

Внутри черепа, там, где всегда кипела суетливая жизнь, воцарился абсолютный штиль. С того самого дня, как я очнулся в этом чужом теле, со мной всегда был он. Только сейчас, ввиду его отсутствия, я понял что он все же был. Постоянный, зудящий фон, непрерывный ментальный гул, который я научился фильтровать, игнорировать, хотя он никогда не замолкал полностью. Обрывки детских страхов. Внезапные, неуправляемые приливы гормональной ярости. Подростковая тоска, наваливающаяся без всякой причины. Весь этот хаос, буря в стакане воды, принадлежавшая семнадцатилетнему мальчишке по имени Григорий. Я сжился с этим, как жилец старого дома со скрипом рассохшихся половиц, — привыкаешь, перестаешь замечать, однако стоит дому замолчать в морозную ночь, и наступившая тишина режет уши.

Сейчас мой дом замолчал.

С усилием, которое потребовало, кажется, всей оставшейся в теле энергии, я разлепил веки. Высокий потолок с затейливой лепниной тонул в жемчужном полумраке спальни. Все на месте. А вот внутри образовалась вакуумная пустота. Никакого эха чужих эмоций. Никаких импульсов, которые приходилось давить. Никакого животного ужаса перед темнотой. Ничего.

Он исчез. Не умер — это я бы почувствовал. Он просто стерся. Испарился. Растворился без следа. Все то время, что я провел в этом теле, я не был один. Мы существовали в странном, уродливом симбиозе: 65-летний ученый, пытающийся управлять чужой оболочкой, и призрак мальчика, цепляющийся за остатки своего «я». Мы боролись, договаривались, я учился предсказывать его реакции, подавлять его инстинкты. Теперь же… я остался один. И я только сейчас понял, что был не один.

По телу прокатилась волна холода, не имевшая ничего общего с прохладой в комнате. Одиночество космонавта, у которого оборвался страховочный трос. Я — Анатолий Звягинцев. Призрак, окончательно запертый в чужом, израненном теле, без соседа, которого я не замечал и чье присутствие, как оказалось, было единственным доказательством того, что я не сошел с ума. Я остался единственным выжившим в этой катастрофе.

Пытаясь отогнать смятение в душе, я сделал то, что всегда спасало, — метнулся мыслью к работе. К привычному, спасительному миру формул и расчетов. Сплав. Тот, что для перстня. «Белое золото». Золото, палладий, немного серебра для пластичности… Пропорции. Мне нужны были точные пропорции, до сотой доли процента. Мысленно открыв нужный ящик в своей голове, я привычно «потянулся за файлом»…

И рука нащупала пустоту.

Нет, не совсем. Сознание выдавало какой-то мусор. Ошметки формул, разрозненные цифры, однако целостная картина рассыпалась в пыль, стоило лишь попытаться ее собрать. Я попробовал снова, с другой стороны. Технология пайки серебряным припоем. Температура плавления, состав флюса… Опять то же самое. Мутная каша. Общие принципы на месте, зато критически важные детали, те самые «ноу-хау» из моего мира, исчезли.

Память. Мой архив. Главное оружие и единственный ресурс в этом проклятом времени. И он — поврежден. Но почему? Тот удар, чудовищная травма, что стерла личность мальчика, рикошетом ударила и по мне. Организм, включив аварийный режим и бросив все ресурсы на регенерацию тканей, пожертвовал самым энергозатратным — тонкой структурой памяти. Это не полная амнезия, гораздо хуже. Словно в моей идеальной библиотеке случился пожар: большая часть книг уцелела, зато самые ценные фолианты сгорели дотла или превратились в груду обугленных, нечитаемых страниц. Я был раненым ветераном с контузией.

На фоне этого ужаса всплыли другие воспоминания. Ясные, отчетливые. Последние мгновения перед тем, как сознание погасло. Два глухих, почти безболезненных толчка под ребра. Не было боли — только холод, стремительно расползающийся изнутри. И хрип. Булькающий, влажный хрип на выдохе, который я, старый походник, облазивший в той жизни пол-Кавказа, ни с чем бы не спутал. Пробитое легкое. И привкус металла во рту. Кровь. Гемопневмоторакс. Диагноз, поставленный за долю секунды до отключки.

Я помнил, как, уже проваливаясь в темноту, цеплялся за последнюю нить воли. Помнил лицо хирурга, склонившееся надо мной. Лицо уверенного в себе мясника, готового лезть в меня грязными руками и не менее грязными инструментами.