Васильевич. Книга первая. Братик - Андрей Готлибович Шопперт

быть похоронен в Смоленске вместе с матерью и отцом. А ещё просил отправить и с ним и того самого племянника Михаила, которого и засылал к ворогу.

Макарий долго думал о том исполнить ли просьбицу предателя, а потом даже с Андреем Шуйским посоветовался. Шуйский просто рукой махнул, мол, ваши дела, чего мне в них лезть. Пусть умирает, где хочет. Это уже в конце добавил. Макарий сначала улыбки князя Андрея не понял. Только потом дошло до него, что та защита Смоленска и вознесла Шуйских в воеводы знатные. С малыми силами отстоял же город родич его.

Ладно, решил митрополит, пусть привезут предателей, посмотрит он на них, поговорит. Много годков прошло, почитай вся жизнь. Если Варсонофий и правда вскоре в мир иной отойдёт, то пусть едет в Смоленск. Под надзором, естественно. Ну, и на племянника посмотрит. Тоже уже поди пять десятков скоро. Пусть будет последней опорой старцу перед смертью. Как там звать того? А Михаил.

— Епифаний. Напиши письмецо игумену Чудова Монастыря… — после разговора с Андреем Честоколом Шуйским указал пригретому им монашку митрополит. Разумен вельми был неказистый вьюнош.

— Спасо-Каменного, Ваше Высокопреосвященство, — поправил, вскинув брови монашек.

— Ай, прости, Господи, запутался. В Спасо-Каменный пошли письмецо, чтобы отправили, как снег ляжет полностью, этих двоих под присмотром пары монахов сюда. И поищи среди братии… Может и есть живые-то… Может помнит кто Варсолофия этого. Что хоть за человек был?

— Сделаю, владыко.

— Что там с княжичем, с Юрием, доложили, что возбуждён вельми? — закусывая курицу кислой капустой, поинтересовался у Епифания митрополит.

— Не ведомо мне, Ваше Высокопреосвященство. Только отец Исайя сказывал, что мечется княжич по горнице, по опочивальне и по палатам и мычит, и мычит, словно сказать что-то хочет. И вроде баит, что даже как бы слово «Мама» вылетело у него.

— Мама? Не разу за год ничего похожего от Юрия не слыхивал. Мычал и раньше, но всё не разборное.

— Так может помогло богомолье в Троице-Сергиевом монастыре. Пешком ведь шли детки малые три дни, — напомнил Епифаний недавний поход Великого князя Ивана Васильевича с братом Юрием в Троице-Сергиев монастырь к игумену Иоасафу. Мальчики в самом деле босыми дошли от Москвы до Сергиева Посада. Семьдесят вёрст шли.

— На всё воля Господа! — митрополит Всея Руси истово перекрестился на образа, — Схожу и я посмотрю, да послушаю. А что игумен Даниил не приходил, ничего не говорил?

— Как же он и принес весть эту. Там и Великий князь с братом малым. Гримасничает. Учит того говорить.

— Ох, Господи, помилуй. За грехи Великого князя Василия Иоанновича невинное дитё страдает. При живой жене полюбовницу нашел. Жену, богом данную, в монастырь насильно постриг. Прости, Господи, прости, Господи!

Глава 2

Событие четвёртое

Ухти-тухти! Это Артемий Васильевич не сказку про девочку Люси вспомнил. Это было его любимое выражение, когда он чем-то серьёзно озадачен. Ну, а чего, вон, есть целый депутат Государственной думы, которая «Пипец» при такой ситуации говорила. Уж всяко «Ухти-тухти» лучше пипеца.

Сказать Боровой теперь не мог, а вот мысленно чего бы не ухти-тухнуть, когда он решил-таки выбраться из-под тяжеленного одеяла и встать с кровати. Выпростал он ручищи свои, обе теперь, и рот от изумления открыл. Так-то в нём метр восемьдесят семь сантиметров и ладошки соответствующие, тем более что в универе он тяжёлой атлетикой занимался. Никаким чемпионом не стал, но фигуру себе создал, а то поступил эдаким здоровым пельменем. Родители всё добавками баловали. Вот и добавили ему веса. Только к девятому классу опомнились и отдали в секцию борьбы. Но там не заладилось, тренер дурак был, как потом понял Боровой. Любимчиков себе завёл и издевался, пусть и словесно над «нелюбимчиками». А вот в МГУ Артёмка уже сам записался в секцию тяжёлой атлетики и за пять лет в былинного богатыря превратился. Плечи косая сажень и это при росте почти метр девяносто.

Первый раз он удивился пару минут назад, когда на голове лысины не обнаружил. Уж вряд ли ему в больнице до кучи ещё и пересадку волос с задницы организовали, так их там особо и не было. Не кавказец. И вот теперь снова удивился. Ручонки, которые еле видны в этом мраке, но всё же не совсем полном, были малюсенькие и тонкие. Детские ручонки.

Василичь выкарабкался из-под тяжеленного одеяла и осознал, что самое время сказать:

— Ухти-тухти! Бамбарбия киркуду! Что за ерунда⁈ — Боровой стоял в длинной полотняной рубахе, ниже колен опускающейся, на холодном полу и ощупывал себя.

Пацан пацаном. Худенький, нестриженный, вообще без намёков даже на мышцы. И рост если на ручки и ножки посмотреть, то где-то метр тридцать.

— Ухти-тухти! — Артемий Васильевич сделал шаг назад к кровати и запнулся о деревянную бадейку. Вот как? Не врут индусы с Высоцким — перерождение существует. Слава богу не в баобаба попал. А в кого?

Залезать под одеяло тёплое назад Боровой не стал, он решил осмотреться… м… ощупаться. Ничего толком ведь не видно. Какой-то непонятный свет пробивался по ту сторону кровати. Боровой мелкими шажками, чтобы не споткнуться, обошёл её и, протянув руку, коснулся источника света. Ага. Это тяжёлая ткань. И через неё свет еле проникает. Шторы Блэкаут повесили. У него в доме в спальни такие же были. Прислали из Китая. Артемий сдвинул шторину и увидел, наконец, источник света — окно. Ну, громко слишком и для источника, и для окна. Это было оконце, и света оно почти не давало. Василичь протянул руку и отдёрнул почти сразу. Окно было холодным. Но это ладно бы. Оно было непонятно скользким. Как…

— Слюда? — ну, историк всё же, и из чего делали окна в старину Артемий Васильевич представлял. Слюда у богатых, паюсный пузырь у людей победнее, бычий пузырь у ещё победнее и деревянная затычка у совсем бедных. Паюсный это мешок у больших рыб типа осетровых, в которых икра хранится. Его растягивают и высушивают. Довольно прочная и вполне прозрачная вещь, по сравнению с бычьим пузырём. Тот света пропускает мало совсем, но тоже довольно прочен. А вот слюда в окне говорит о том, что это позднее средневековье, и он сын кого-то знатного и богатого. Тогда и со сном сидя понятно. На Руси в старину так богатые и спали — сидя почти.

Артемий Васильевич на ледяном