Спасти кавказского пленника - Greko

не мог бы повторить с такой точностью. Эти цитаты вспыхивали перед моими глазами горящими буквами. Я их читал и бесконечно проговаривал вслух в своем нескончаемом бреду.

"— Обещай, что ты за мной вернешься.

— Обещаю! Я вернусь за тобой. Обещаю. Я тебя не оставлю".

Я цеплялся за жизнь. Я дал слово Тамаре. Я питал мозг тем, что он хотел. Он хотел рыдать, и я вспоминал про наперсток. И у меня получалось. Может, я бредил, но я чувствовал, как рука Марфы вытирала мне слёзы, льющиеся из-под закрытых глаз. Собирала их наперстком. Снова и снова. Не знаю, зачем.

«Каждую ночь я вырезал у себе сердце. Но к утру оно вырастало заново».

Ненавидевший прежде досаждающих мух, я был готов теперь расцеловать каждую, что ползали по моему лицу и по рукам, привлеченные запахом гниющего заживо тела. Их гадкие мелкие лапки теперь представлялись мне руками докторов, охаживающих тебя по щекам, чтобы привести в чувство. Не спать!

"— А я думал, что убью тебя.

— Ты не можешь меня убить. Я давно умер.

— Теперь я не могу тебя убить".

Нет. Не можешь. Никто не может меня убить. Не потому, что я «Горец», убить которого можно только, отрубив голову. А потому, что я единственный, кто может это сделать. Только если я сам лишу себя жизни. Другим не позволено. Никто и ничто не сведет меня в могилу. Ни жестокие раны, ни неумёхи-врачи. Я один. В пустыне. Никого рядом. Так что, мне одному бороться за свою жизнь. А я сразу всем заявил, что «Я не хочу умереть здесь. Не хочу умереть в пустыне».

"— Я еще жив.

— Вот и живите.

— Не надейтесь. Крошечная порция воздуха в моих лёгких с каждым днём все меньше и меньше".

Когда случилось неизбежное — не знаю. Неизбежное — это тот момент, когда моя единственная лампочка стала подмигивать. Лишая на мгновение света, а значит, и последней надежды, весь дом. Мигание это поначалу редкое и короткое по продолжительности, с каждым часом становилось все чаще и уже все длиннее становились моменты полной темноты. Я стонал, хотя хотелось орать, призывая мозг не спать. Стон еще действовал. Раздавался треск дышащей на ладан вольфрамовой нити. Некоторое время лампочка «раздумывала», начинала часто мигать. Словно произносила детскую считалку, в конце которой меня ждало либо «гори, гори ясно», либо, почему-то, «тьма накрыла ненавидимый прокуратором город». Какая-то странная считалка. Совсем не детская. Треск заканчивался. Лампочка загоралась.

«Чтобы не погасло, чтобы не погасло, чтобы не погасло…» — молился измученный мозг.

В ответ на эту молитву неожиданно донёсся трезвый голос Пафнутия:

— Медлить нельзя. За священником нужно бежать. Может, еще успеет отпеть бедолагу!

" — Почитайте мне, ладно? Почитайте мне перед сном."

Нет. Нет. Не нужно священника! Мне еще должны почитать перед сном. Я должен услышать её последние слова. Там были такие красивые слова! Которые впору было бы произнести и мне. И к месту. Мы же с ней в одном и том же положении. Мы оба прощаемся с жизнью. Понимаем, что уже нет надежды на спасение. Смиряемся. И просто хотим прогнать страх. И уйти с достоинством. И говорить в эти минуты о красивом. О любимых.

Ко мне прислушались. Проектор с натугой погнал последние метры плёнки через своё умирающее чрево. Горящие буквы вспыхнули перед глазами.

«— Дорогой мой. Я жду тебя. Как долог день в темноте. Или прошла неделя? Костёр погас. Мне ужасно холодно. Я должна выползти наружу, но там палит солнце. Мы умираем. Мы умираем, обогащенные любовью, путешествиями, всем, что вкусили. Телами, в которые вошли. По которым плыли, как по рекам. Странами, в которых прятались, как в этой мрачной пещере.»

Последняя капля воздуха в лёгких готова была вот-вот схлопнуться. Лампочка этого уже не выдержит. Вольфрамовая нить перегорит, порвется. Повиснет, качаясь. Потом — темнота. И — кому что по вкусу: «Маэстро, урежьте марш!», «Уплочено!», «Дальнейшее — молчание».

Держись! Держись! Там осталось совсем немного! Ты же не хочешь, чтобы тебя освистали? Чтобы последние куски пленки зажевало. Чтобы взорвался недовольный зритель, начал топать ногами и называть тебя сапожником. Покажи мне уже этот фильм до конца! Не смей останавливаться, пока я не услышу её и свои последние слова!

«Мы — истинные страны. А не те, что начертаны на картах. Что носят имена могущественных людей. Я знаю, ты придёшь, и отнесёшь меня во дворец ветров. Это все, чего я хотела. Отправиться в такое место с тобой. С друзьями. На землю без карт. Лампа погасла, и я пишу в темноте».

Вот, спасибо! Теперь я готов. Теперь можно. Осталось всего ничего.

Странно только, что опять жизнь не проносилась перед глазами. Было не до этого. Я злился на себя. Должный успокоить себя словами, что я сделал всё, что мог, я не успокаивал. Мне не нравились эти слова. Оправдание для слабаков. Если бы я сделал всё, что мог, то остался бы в живых! А не ждал бы, что сейчас над моей головой раздастся утробный бас местного батюшки, прокладывающего мне дорогу на Страшный суд. Но более всего я ужасался тому, как поступил с Тамарой. С девушкой, за руку и сердце которой с радостью бы бились тысячи мужчин во все века. Которая досталась мне. Отдалась мне. Поверила в меня. А я…

…А я в этот момент с удивлением обнаружил, что стоп-кадр закончился. Качели пришли в движение. Начали свой обратный полет. Туда, где я на короткие мгновения приходил в сознание. Счастливый папаша уже приготовился их встретить. Потом он обратно запустит качели в небеса. Так что у меня было всего несколько секунд, чтобы напоследок увидеть мир.

Я уже различал громкий топот в доме.

«Видимо, священник! Действительно, бежал, торопился, чтоб успеть. Вон, как тяжело дышит!»

Потом услышал знакомый звук.

«Не может быть! — подумал я. — Брежу. Но очень похоже на предостерегающий гортанный крик Бахадура. Он так всегда кричит, когда хочет напугать. Или чем-то недоволен. Или предупреждает, что лучше у него на пути не стоять!»

— Где он?

«Точно брежу. Это же голос Тамары. Тогда почему говорит на русском языке почти без акцента⁈ Да и как она могла оказаться здесь? Просто хочу её увидеть напоследок. Только и всего».

Раздались торопливые шаги. Рука отдернула занавеску так, что она сорвалась.

«Нет. Не брежу. Тамара!»

Она подбежала ко мне, наклонилась. Стала целовать. Я пытался дышать. Просто набрать воздуха, чтобы произнести