Неизвестная война (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Ты еще долго возиться намерен? — услышал я гневный голос Натальи. — Брось барахло и помоги бедной девочке.

Девочке? А, тот воришка, вернее грабитель, еще и девочка.

Я запихал в ридикюль бумажки, платочки, крошечные футлярчики, флакончики. Все, чему положено быть в женской сумке, с поправкой на сто лет. Удивился, что не оказалось губной помады, но вспомнилось, что приличные женщины в эти времена помадой не пользовались. С некоторым сожалением убрал пистолет. Еще отметил, что у Натальи Андреевны новый партийный билет — в красной обложке с золотыми буковками. Совсем вылетело из головы, что надо сходить в партячейку, выяснить, что там с мои партбилетом, партстажем и партийными взносами.

И что там с нашим правонарушителем? Интересно, как Наталья определила, что это девочка, если под рваным тряпьем видна только фигура без малейших признаков пола? И драная меховая шапка, принявшая основной удар, валяется рядом. Понял — коса!

— Ты, наверное, ее убил, — сурово сказала Наталья, пытавшаяся растирать уши у грабителя.

А уши-то зачем трогать? Ладно, если бы она была пьяной, массаж ушей — лучший метод скорейшего вытрезвления. Вроде бы не должна умереть, хотя кто знает? Присев на корточки, осторожно пощупал затылок, то место, по которому припечатало револьвером. Шишка есть, девочка дышит. Похоже, симулирует. А если снежком? Безрезультатно.

— Бери девчонку, и понесли, — скомандовала Наталья Андреевна.

Пришлось брать на руки и нести. Не оставлять же в снегу. Да мне уже и стыдно стало. Будь это пацан, а тут девчонка...

— Володя, тебе обязательно было бить ребенка? — возмущалась Наталья.

— А надо было, чтобы этот ребенок твой партбилет стащил вместе с пистолетом? — огрызнулся я, и товарищ ответственный секретарь Коминтерна притихла, осознав мою правоту.

— А там же еще и мандат сотрудника Коминтерна, и пропуск в ЦК! — всполошилась Наташка, догадавшись взять у меня сумочку. Открыв, бегло посмотрела содержимое. — Вроде все на месте.

Я ничего не ответил. Поначалу, когда взял на руки, девчонка показалась мне легкой, как козочка, но метров через триста она отчего-то потяжелела. Когда же дотащил эту корову до гостиницы, руки уже отваливались.

Наталья о чем-то говорила с охранником, а я тащил слониху на пятый этаж в свою комнатушку. Не в апартаменты же сотрудника Коминтерна нести?

Войдя в номер, испытал легкое сомнение — класть эту дамочку, одетую в рванье, явно кишевшее насекомыми, на мою собственную кровать? Плюнув, уже собрался скинуть груз, но услышал решительный приказ Натальи:

— Надо раздеть.

Я снял в девчонки верхнюю одежду — рваное пальто гимназистки, бросил его к дверям, собрался действовать дальше, но был остановлен сотрудником Коминтерна:

— Дай, я сама. А ты отвернись пока.

Подождав, пока в кучу тряпья не будет отправлено нечто, напоминавшее панталончики, спросил:

— Уже можно смотреть?

— И куда можно? Девочка раздета. Вам, мужчинам, лишь бы на голых девок пялиться. Подожди, сейчас одеялом укрою, тогда повернешься.

Ага, чего там пялиться-то? Пока тащил, чувствовал — мелкая, костлявая. Как говорят: ни кожи, ни рожи.

— Можно, — разрешила Наталья.

Я повернулся, посмотрел на личико. А что, довольно миленькая. И, скорее всего, не маленькая девочка, а девушка лет семнадцати. Просто очень щуплая. Черные, очень густые длинные волосы. Жаль, давно не мытые. Определенно, на этой подушке я больше спать не стану.

Наталья Андреевна между тем проводила осмотр. Оттянула веко, всмотрелась:

— Сотрясения мозга нет, но она без сознания.

— Бывает, — флегматично сказал я, пытаясь вспомнить — а не заканчивала ли дочь графа Комаровского каких-нибудь медицинских курсов?

— Ты не бестужевка, часом?

— Нет, у меня только гимназия, — ответила Наталья с сожалением. — Все остальное так, самоучкой. А сотрясение мозга меня учил определять твой начальник Кедров в Лозанне. Говорил — мало ли, вдруг понадобится. Вот ты что можешь сказать?

— А что тут скажешь? — пожал я плечами. — По-моему, у девушки просто обморок. Пыталась у тебя сумочку выхватить, переволновалась, а тут еще по голове получила. Возможно, что и не ела несколько дней.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Знаешь, вполне возможно, — согласилась Наталья. — И что с ней теперь делать?

— Пусть полежит немного, отдохнет. Потом следует чем-нибудь покормить, только чуть-чуть, и пусть идет.

— И куда она пойдет?

Вопрос, что называется, риторический. Куда потом пойдет девушка, я не знаю. Скорее всего, обратно на улицу, где опять начнет подворовывать, делать что-то такое, за что милиционеры отправляют в концлагерь.

— Я завтра позвоню в Наркомпрос, уточню, куда нам пристроить девочку. Есть школы-коммуны, куда берут детей-сирот.

— Если возьмут, — выразил я сомнение. — Девушке, судя по всему, лет семнадцать, если не восемнадцать.

— Думаешь? — хмыкнула Наталья, но, присмотревшись, кивнула: — Да, ты прав. В школу ее уже не возьмут. Ладно, а чем ее покормить?

— Бульона у нас нет, жидкую кашу мы тоже не сварим, но можно дать кипятка и сухариков,— предложил я.

— А подойдет? — выразила сомнение Наталья.

Я только кивнул. Не говорить же, что знаю по личному опыту, тем более что ничего другого у нас все равно нет.

Наталья Андреевна ушла кипятить чай. Вроде говорила, что в ее номере есть примус и чайник.

Присев на край кровати, посмотрел на девушку и спросил:

— И долго еще притворяться будешь?

Реснички чуточку дрогнули, но глаз девушка не открыла.

— Жаль. Придется тебя в ВЧК сдать.

Упоминание о ВЧК сделали свое дело. Глаза открылись сразу.

— За что в ВЧК? Что я такого сделала?

— Да ничего ты не сделала, — усмехнулся я. — Или мне лучше на «вы»? Гимназистка?

— Шлюха я. А если точнее, то просто б..дь.

— Ну, в этой жизни бывает все. Сегодня ты гимназистка, завтра, как ты говоришь, б..дь, а послезавтра опять пойдешь наверх, — философски заметил я.

— А сам-то кто? — поинтересовалась девушка.

— Чекист, — ответил я, не видя смысла врать.

— Значит, ты тоже б..дь, если не хуже.

— А что ты имеешь против б...й? — усмехнулся я.

И что, пускаться в идеологические споры с гимназисткой, ставшей проституткой? Тем более что у нее есть какие-то счеты с нашим братом. Вполне возможно, что арестовали или расстреляли кого-то из близких. От хорошей жизни жить на улицу не идут.

— А что я могу иметь против, если сама б...дь? — огрызнулась девушка.

— Ты для начала бы другой термин использовала, — предложил я. Подумав, сказал: — Да, хотел у тебя извинения попросить.

— За что?

— За то, что тебя ушиб,— пояснил я. — Это я тебе в голову револьвером попал.

— Револьвером? — протянула девушка. — Ну и дурак. Лучше бы застрелил. Все легче бы подыхать, чем так, от голода.

— Ты сколько времени голодаешь? — спросил я.

— Дня три уже. Может, четыре.

— Четыре? — усмехнулся я. — Если всего четыре, тогда лучше помалкивай и не скули. Мне как-то почти месяц пришлось голодать, думал сдохну. А ты из-за каких-то четырех дней нюни распустила.

— Нюни распустила? — возмутилась девушка. От возмущения она поднялась с постели, скинув одеяло и обнажив маленькую грудь. Спохватившись, запахнулась и продолжила: — Да знаешь, что у меня мать от испанки умерла, а отца ваши чекисты расстреляли? Мой брат в прошлом году убит, он у Колчака ротой командовал! А мне себя за кусок хлеба продавать приходится.

— Давай-давай, накручивай, — поддержал я. — Скажи, что ты такая несчастная, что вся из себя гимназистка, древнегреческий и французский для тебя как семечки, что на работу пыталась устроиться, а не взяли, что вся твоя жизнь коту под хвост, что дальше тебе жить не стоит, раз ты шлюха. Может, я еще и поплачу, пожалею. Видела когда-нибудь плачущего чекиста?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Сволочь ты.

— Не повторяйся, — укорил я девушку. — Сволочь — это уже было.

— Сволочь я тебя еще не называла.