Вадим Сухачевский - Завещание Императора

Возня стихла, и женский голос (Мадлен! безусловно, она!) спросил из-за двери:

— Какого дьявола? Что надо?

— Бранд-инспекция! Немедленно отворите, мадам, — произнес Вязигин достаточно грозно.

Ответно последовал незамысловатый совет "идти в задницу".

Взбешенный инспектор, не находя слов от такой наглости, изо всей силы замолотил в дверь кулаком. Тогда из-за двери вступил насмешливый мужской голос (уж не самого ли Хлюста?):

— Но-но! Поаккуратнее, господин инспектор! Вам уже сказано было проваливать. Даже, кажется, (хе-хе!) ясно указали направление маршрута.

Вид у брандмейстера был такой, словно он проглотил фунт горчицы, лицо побагровело, как свежее мясо. Неизвестно, что бы могло воспоследовать с его стороны после такого оскорбления, если бы в этот самый миг дверь загадочного четырнадцатого не распахнулась и оттуда не выкатился маленький толстячок в партикулярном пиджаке, из-под которого свисали на брюки непристегнутые помочи. Несмотря на партикулярный и столь встрепанный вид господина, фон Штраубе сразу вспомнил, что недавно видел его во дворце, причем там этот колобок был в форме не больше не меньше как тайного советника.

Брандмейстер, только что походивший на грозовую тучу, даже в размерах как-то вмиг опал на глазах, руки сами собой вытянулись по швам.

— Сергей Аполлонович… — ошарашенно пробормотал он. — Ваше пре…

Тенорок, минуту назад взывавший к своей Генриетте Самсоновне, теперь звенел начальственно-надменно:

— Господин Вязигин, никак? Что за шум устроили? Снова, я вижу, самоуправствуете?

На брандмейстера было жалко смотреть.

— Никак нет, Сергей Апо… Ваше пре… Титулярный досмотр… В полном соответствии… Постучался только… А они – не желают отворять…

— Постучался он, понимаешь!.. — сморщил Тайный лицо – печеное яблоко. — Ты бы еще кувалдой-то постучался! Не открывают – стало быть, имеют на то свои причины и основания. Не велика птица – вдругорядь зайдешь, чай, не перетрудишься. Грохоту на весь этаж наделал – святых выноси! А не забыл, что тебя только что представили на повышение в чине? Вот о чем бы тебе, Вязигин, думать, а то он, вишь, "постучался"!..

— Виноват! — Вязигин так вытянулся во фрунт, что, казалось, туловище вот – вот оторвется от поясницы, чтобы воспарить ввысь.

— Ладно, — уже миролюбивее промолвил колобок, — службу-то, конечно, неси, но – сколько уж говорил! — побольше надобно этого… политеса, коли не хочешь вечно – в коллежских секретарях. Лет тебе сколько?

— Сорок пять, ваше пре…

— Вот-вот. Кабы не характер – небось, давно бы уже в статские. Понял хоть, что я говорю?

— Точно так, ваше…

— То-то… — Колобок наконец перевел глаза на фон Штраубе, тоже его узнал и вдруг воскликнул: – Ба, знакомые, гляжу, всё лица! А я-то думаю – с кем это мы? — Опять посмотрел на Вязигина, но теперь взгляд его снова сделался начальственно строг: – Хоро-ош, нечего сказать! — пропел он своим тенорком. — Вот с кем, значит, на пару инспектируете? Ну-ну, в эдакой компании будет тебе, жди, повышение, Вязигин, все тебе будет!.. — и, как-то с особой бережностью неся травмированные, очевидно, ягодицы, зашагал прочь по коридору.

Брандмейстер еще некоторое время стоял истуканом, осмысливая сказанное. Лишь после того, как шаги начальника затихли, что-то наконец сообразив, вытаращенными глазами посмотрел на лейтенанта.

— Боже мой! — проговорил он. — Боже мой, как я-то сразу не вспомнил! Слышу – фамилия вроде знакомая!.. Но вы-то, молодой человек – вы как могли? Когда я, вам известно, при исполнении, когда я к очередному чину представлен, — как вы могли осмелиться?!

— О чем вы, извольте объяснить! — опешил ничего не понимающий лейтенант.

Вязигин теперь смотрел стеклянно и покачивал, покачивал круглой своей головой.

— Всему Петербургу известно – только, вишь, не вам! Дурачком меня выставить решили! Да еще перед его превосходительством!.. А я-то, я, старый – тоже хорош! Слышу же: фон Штраубе! И ничегошеньки, Господи, даже не шевельнулось в душе!.. Ах, да не делайте, пожалуйста, удивленный вид – при мне же вот эту самую газетку читали!… А я-то, я-то, старый дуралей!..

Фон Штраубе развернул газету, которую все время держал в руке, и на последней странице, где печатают криминальную хронику, сразу зацепился глазами за собственную фамилию. Заметка гласила:

Разыскивается лейтенант флота барон фон Штраубе

(Знающих о местонахождении просим сообщить)

…на вид 25–27 лет, роста немного выше среднего, худощав, светловолос…

…служа уже более трех лет офицером для особых поручений в Адмиралтействе и располагая, соответственно, полным доверием со стороны командования…

…сверхсекретные бумаги, с коими затем скрылся…

…более ни его, ни бумаг не видели…

…представляющие первостепенный интерес для шпионских сетей Англии, Японии и Германии…

— Господи, Господи! — причитал брандмейстер. — Какой позор мне на старости лет! Все пальцем показывать будут, вовек не отмоешься!.. Еще самого, глядишь, не дай Бог, в газетах пропечатают!..

…Сей фон Штраубе, всегда отличавшийся скрытным, нелюдимым характером и потому до поры не вызывавший никаких подозрений…

…так же не исключена связь названного лейтенанта с анархическими организациями, для которых, как известно, любой вред, приносимый отечеству…

Вязигин заглядывал через плечо и не давал читать, беспрерывно стеная:

— Позор! Что я скажу его превосходительству?!.. Двадцать один год безупречной службы – и надо же, надо же! Такого маху!.. Главное – у самого Сергея Аполлоновича на глазах! Бесчестие-то какое! Что жене, что детям своим скажу?!..

…создавших в Петербурге разветвленную шпионскую сеть… (Боже!..)

…Существует подозрение, что и отставной капитан-лейтенант князь Бурмасов, погибший недавно при загадочных обстоятельствах… В конечном счете, предпочтя смерть бесчестной для русского дворянина связи с иностранной разведкой, которой, по некоторым сведениям, как и названный фон Штраубе, также в свое время передавал…

…позволяет, в том числе, и сделать предположение о причастности разыскиваемого фон Штраубе к странной гибели капитан-лейтенанта…

…Боже, куда катится Россия, если даже те, кто призван всеми силами защищать ее славу и могущество, в действительности способствуют…

— Это Хлюст! — вскричал фон Штраубе, сам толком не понимая, что говорит. — Это он! Вот здесь, в тринадцатом нумере! Надо немедля, сейчас же!..

— Довольно, молодой человек, — с гневом перебил его Вязигин. — Хватит! Имел с вами дело – теперь знаю цену вашим словам. Премного тем доволен! В другом месте объяснять будете.

— Да нет же, нет! — попытался вставить лейтенант. — Мы сейчас его! Не упустим! Он здесь!..

Брандмейстер, презрительно на него глядя, на шаг отступил, достал из кармана свисток и засвистел пронзительно, с перехлестами. "Квирл, квирл!" – выдавал коленца брандмейстерсткий свисток…

…Откуда-то сразу же налетели, заломили руки за спину, поволокли…

Глава 14

Без названия

"Звезда! Звезда!" – то ли кричали впрямь, то ли ему чудилось, что кричат за окном дребезжащей по булыжнику полицейской кареты. А может, совсем иное кричали: "Везут! Везут!" Не разобрать…

Окна были занавешены. Фон Штраубе сидел, стиснутый с обеих сторон двумя дюжими жандармами, только небо мелькало в щелке над темной занавеской, иногда проблескивая между крышами домов. С каждым вздрагиванием кареты на булыжной мостовой он ощущал, как от него отпадает еще один кусочек жизни. Было ль, не было: как вон та снежинка, на миг угодившая в просвет окна, как вон тот шпиль на доме, вдруг перерезавший эту щелку света, как нынешний день, уже дотлевающий на излете, как любой всполох шума на вольной жить по-своему и сколь угодно шуметь улице. Никогда больше этого уже не будет на его пути: этой уворованной сквозь щелку улицы, этого шпиля, этой снежинки… Ларца с деньгами, свободы, ждущей где-то красавицы Нофрет…

Проехали. Отмелькало. Скрылось в такой дали, что скорей уже не было, чем было…

Что еще из того осколка дня, пока фон Штраубе трясло в карете по булыжнику? Он был несчастлив (ибо еще не ведал, что такое счастье); он сетовал на судьбу за то, что она обошлась с ним так несправедливо (что было, если поразмыслить, ничуть не умнее, чем, не приручив голубку, сетовать, что она не желает кормиться из твоих рук); – то есть, не понимал он в этом мире по сути еще ничего, и непониманием своим был, безусловно, жалок.

Жалок – ибо чувствовал себя наинесчастнейшим из людей.

Ибо…

…Ибо, — квирл, — ибо:

О, ничтожнейший из глупцов! И ты мнишь себя самым несчастным существом на земле? Как ты можешь тешиться такой нищенской гордыней, такой самоублажительной ложью?! Ты! не проникшийся горестями травинки, бессильной перед наползающей осенью, былинки, гонимой в безвестье переменчивыми ветрами, камня, онемевшего с рождения и навеки; горестями пересохшего ручья, неспособного более журчанием радовать слух, горестями погасшего дня, обреченного отныне прозябать во тьме и забвении, горестями ехидны, внушающей ужас и отвращение всему живому, горестями праведной мысли, заплутавшей в голове у последнего дурака и обреченной там служить злу и невежеству!..