Инженер Петра Великого 7 - Виктор Гросов

их, как саранчу, и я принесу тебе его голову! Мы смоем позор Азака кровью нечестивца!

План был яростен — сойтись с врагом лицом к лицу и сломить его силой, доблестью и верой.

Однако Великий Визирь медленно покачал головой. Подойдя к карте, он положил на нее ладонь, словно успокаивая взбунтовавшуюся землю.

— Ты предлагаешь сражаться с ним на его условиях, Ага. Хочешь биться силой против его колдовства. Посылать лучших воинов на его дьявольские огни и нечестивый вой. Нет. Поступим умнее. Мы будем его пасти.

Ага непонимающе нахмурился. Само слово «пасти» казалось ему унизительным, недостойным.

— Что значит «пасти»?

— Это значит, мы превратим степь в его загон, а наших всадников — в пастухов, что поведут упрямого барана на бойню, — пояснил Визирь. Его палец заскользил по карте, обрисовывая контуры плана. — Мы заставим его уничтожить себя самого.

— Крымская конница, — начал он, — станет его тенью. Являться на горизонте, тревожить фланги, исчезать и возникать там, где не ждут. Лишить его отряд покоя, его людей — сна. Его железное чудовище не вечно, оно требует обслуживания и починки. И этот Смирнов, как бы хитер он ни был, будет вынужден искать укрытие, чтобы напоить своего зверя и дать отдых солдатам.

Палец Визиря остановился на карте, обводя неприметную зеленую прожилку среди холмов.

— И он найдет это укрытие. Вот здесь. Длинная, узкая балка, заросшая лесом, — единственное место на многие версты вокруг, дающее защиту от наших всадников, воду из ручья и безопасность для ремонта. Он сочтет это даром небес, не зная, что рука Азраила ведет его туда. Его слабость — его же ум. Он инженер, он ищет оптимальное решение. А эта балка и есть оптимальное решение. Собственная логика заведет его в наш капкан.

Ага янычар вгляделся в карту, и до него начала доходить вся глубина и коварство замысла.

— Эта балка, — продолжил Визирь, — станет могилой для его чудовища. В этой теснине оно утратит маневренность, превратившись в беспомощную железную черепаху. Наши инженеры заложат склоны небольшими зарядами. Один сигнал — и обвалы отрежут ему путь вперед и назад. Он окажется в каменном мешке.

Он поднял глаза на Агу.

— А на высотах его будут ждать несколько расчетов легких пушек и отряды с горшками горючей смеси. И даже если его ифриты предупредят об обвале, наши лучшие стрелки с дальнобойными штуцерами уже на позициях. Их цель одна: сердце шайтан-арбы. Один удачный выстрел — и его чудовище обернется грудой мертвого железа посреди огненного ада. Мы не будем его рубить, а сожжем его заживо.

Ага долго смотрел на карту, на ничем не примечательную зеленую линию, на его глазах превратившуюся в смертельную западню. Старый вояка, привыкший к честному бою, на миг скривился от восхищения дьявольской элегантностью. Это было истребление, высшая, безжалостная форма военного искусства.

Он медленно, почти неохотно кивнул.

— Как прикажешь, Великий паша.

Великий Визирь удовлетворенно улыбнулся и повернулся к писарю.

Приговор был вынесен. И его приведет в исполнение хитрость, против которой у ифритов Смирнова не найдется ответа.

Конец интерлюдии.

Глава 11

Степь дышала сыростью. Под тысячами сапог чавкала бесконечная, разбухшая от талого снега земля, превращая наш стремительный марш в изнурительную борьбу с пространством. Каждый шаг давался с усилием: нога с трудом выдиралась из жирной, податливой глины, налипавшей на голенища пудовыми комьями. И все же мы шли, причем с такой скоростью, какая и не снилась ни одной армии этого века. Весь секрет умещался в каждом походном суме — просмоленные жестяные банки с высококалорийным «Степняком». Моя маленькая логистическая революция доказывала свою гениальность: солдаты ели на ходу, не тратя времени на костры и варку каши. Не таща за собой громоздкий, уязвимый обоз — вечный якорь любой военной кампании, — мы летели.

Вгрызаясь в раскисший чернозем широкими гусеницами, стальным сердцем колонны шел «Леший». Мое уродливое и могучее детище тащило за собой легкие мортиры, превращая наш летучий отряд в мобильную артиллерийскую группу. План догнать армию Государя, обойти ее и ударить в тыл турецким порядкам пока исполнялся. По идее это породит смятение в тылу врага — и вот уже Петр ведет гвардию в контратаку на дрогнувшего противника. План казался мне красивым и осуществимым.

Первые дни эта уверенность лишь крепла. Мы покрывали по пятьдесят верст в сутки — немыслимое расстояние. Солдаты, видя, как остаются позади такие расстояния, воспряли духом. Эйфория от взятия Азова подпитывалась ощущением собственного превосходства, стремительностью нашего движения. Мы неслись на выручку, и сама скорость была нашим главным оружием.

На шестой день эйфория дала трещину. Пробил ее хмурый поручик Дубов, вернувшийся с передовым разъездом. Его измотанные люди спрыгивали с покрытых пеной лошадей.

— Беда, ваше благородие, — доложил он, отойдя со мной в сторону. — Они нас ждут — пасут, как отару.

Легкая татарская конница избрала самую подлую из возможных тактик. Татары не принимали боя. Их летучие отряды появлялись на горизонте, дразнили, а затем растворялись в степи, уводя за собой наши дозоры в бессмысленную погоню. Но за собой они оставляли пустыню.

— Мосты через балки жгут. Их и так не то чтобы много, — продолжал Дубов, счищая грязь с сапога. — Колодцы дрянью заваливают, скотиной дохлой. Траву палят. Сегодня наткнулись на переправу через речку-вонючку, так они ее завалили так, что нам полдня пришлось гать прокладывать. Мы с их проказами боремся, а не воюем. Теряем ход.

На карте линия нашего маршрута начала еще сильнее изгибаться, обходя сожженные участки и заваленные переправы. Такое ощущение, что противник управляет нашим движением. Он заставляет нас терять главное — время. Каждый сожженный мост и отравленный колодец был часами, которые складывались в дни, которых у Государя, скорее всего, уже не было. Неприятное открытие: я играю в игру, правила которой пишет кто-то другой. Блестяще, Петр Алексеич. Тебя, гения стратегии, водят на поводке, как бычка на ярмарку.

Окончательное прозрение наступило во время очередной вынужденной остановки у широкой, заросшей камышом балки, где татары разобрали единственную переправу. Пока солдаты рубили лес для новой гати, я развернул в походном шатре карту в поисках способа вернуть себе инициативу. В шатер вошел Анри Дюпре со своим неизменным спутником — поручиком-толмачом. Француз за эти дни изменился: из высокомерного пленника он превратился в наблюдателя. Голод инженера, лишенного возможности творить, заставлял его с интересом следить за