Фигль-Мигль - Волки и медведи

– Надо избавляться.

– Да с какой стати? Давай пиши. «Осмотр производится в дневное время, в помещении склада номер —»

– А что насчёт продукта? Изымаем?

– Господь с тобой, куда нам столько. Пару мешков возьми на экспертизу, и хватит.

Глаза стоявшего рядом Молодого сузились, как будто он впервые осознал, что в общей войне можно нажиться и лично.

– Не надо изымать. Мы конфискуем. Братовья!

– Вот они, люди, которые грозят нашему терпению новыми бедами, – возгласил Вилли, меланхолично покачивая головой. – А кто мне даст бумажку в руки, чтобы к делу подшить? Или я хозяину расскажу, что на словах постановление о конфискации получил?

– Сделай как положено, – предложил Молодой, – а я подпишу. И твои два мешка заодно, если нужно. А не нужно – бери так, под честное слово.

– А ты бы поверил моему честному слову? – заинтересовался Вилли.

– Твоему-да.

– Ты такой глупый или так хорошо разбираешься в людях?

У Вилли была классическая внешность фата: невысокий, толстый, с крупным и свежим беспечным ртом. У таких людей почему-то всегда тёмные, очень блестящие вьющиеся волосы. Яркие синие глаза не выражали ничего, кроме несокрушимого самодовольства.

– Ну-ну. Сохлый, давай пиши. «Тело лежит на полу… навзничь». Да. И раз упал он на спину, ударили его, соответственно, в лоб. Странно. Странно. Может, это и не косари, а?

– Не хочешь связываться? – угрюмо спросил Сохлый.

– Не хочу, душа моя. «Предположительное время смерти…» Проверь-ка Ригормортис.

– Как?

– Ну, пощупай его.

– Щупаю я только женщин, – был мрачный ответ.

– Зачем уж так-то себя ограничивать? Ага, спасибо, Иван Иванович. Что там?

– Мягонький, – сказал Молодой, разгибаясь.

– Значит, не более семи часов назад. – Вилли посмотрел на часы. – Одиннадцать минус семь, итого не раньше четырех утра. Хороший час. «Предположительное орудие убийства…» Вижу. Вижу. Хорошая вещь. Есть у меня к этой вещи подходящее хулиганьё на примете. Писателя местные. – Он реально сделал ударение на последний слог.

– Вот здесь? – не поверил Молодой. – В Автово? Откуда?

– Искусства – не конопля, её сеять-растить не надо, – сказал Вилли, зачем-то меняя род существительного, так что благопристойное «искусство» превратилось в какую-то хабалку. – Сама заводится. Как шарахнет тебя, среди ночи, искусствой по голове – посильнее кочерги будет. Только от удара кочерги, ты видишь, мозги наружу. А от удара искусствой – взрыв внутри. Повреждения такие же и даже хуже, а кому докажешь? Чуть ты заикнулся про повреждения, а тебе сразу: пожалуйте результат экспертизы.

– На Лёшу Пацана всё валишь? – изумился Сохлый. – Вилли, да ты чего?

– Не огорчайся так, – просветлённо оказал Вилли. – На Лёшу Пацана сколько ни вали, всё мало. Враги будут гнить в безвестных могилах, а он – водку пить.

– И когда это будет?

– В общем итоге.

– Шутить бы чорту со своим братом, – сказал соскучившийся Молодой. – Вот вам охрана, – он кивнул на близнецов, – конфискат в прокуратуру отвезёте. А мы пошли. Разноглазый, пошли. Разноглазый! Ты никак спишь?

Нет, я не спал. Я узнал убитого, едва увидел, и был вынужден заниматься тем, что ненавидел больше всего на свете: думать.

«Альбатросом» назывался фриторговский магазин недалеко от Больших ворот Порта. Это было мрачное, но людное место, где вокруг сходивших на берег моряков собирался антиобщественный элемент: проститутки, спекулянты, каталы, неопределяемая шушера.

По пути туда мы миновали блокпост на Обводном на въезде в Город. Тёмно-зелёные ворота поперёк моста были наглухо закрыты. На городском берегу густо росли деревья и кустарники запущенного парка. Со стороны Автово наросла плотная свалка, и даже ежедневно обновлявшийся снег казался грязным.

Никто не ломал голову над вопросом, почему фриторг, этот символ порядка, оплот стерильности, терпит у себя под боком грязную жизнь. Подобравшись вплотную, она остановилась на пороге, и казалось, что делать или не делать последний шаг-полностью в её воле.

Сброд, ошивавшийся вокруг «Альбатроса», не пускали внутрь, зато улица была в его распоряжении. Оживлённо-наглые или с видом заговорщиков барыги сбивались в кучки и разбегались, шлюхи зычно скандалили, шулера делали весёлые и спокойные лица, перекупщики намётанным глазом выискивали среди обладателей фриторговских бон людей попроще, один забулдыга замахивался на другого.

Добросовестные покупатели шагали с опаской – отчасти наигранной, потому что нападать на виду боевой охраны никто бы не стал, а защититься от щипача и мошенника было в силах любого, кто не считал себя умнее их. Это брезгливость добропорядочности заставляла отводить глаза, и поджимать губы, и, бледнея, шарахаться. Добропорядочные люди знали о себе, что они другие и лучше; в броне всей своей жизни, от надраенных кастрюль до высокооплачиваемой работы (давшей им, в частности, эти боны, на которые во фриторге можно купить то, чего не купишь ни в каком магазине), они исподтишка косились на мелких преступников и воочию видели грязь их быта, мерзость пьянок-гулянок, забитых или развращённых детей, отверженность, не вызывающую сострадания.

Мелкие преступники смотрели в ответ с насмешкой и тем презрением, которое даже не трудится так уж презирать и само о себе говорит не «я презираю», а «я смеюсь». В их картине мира вообще не было места для посторонних. Тягловый скот, полезные злаки, перья в подушку и бело-голубая кафельная плитка для сортира куда-то, безусловно, вписывались – в план местности, например, карту военных действий, – но это не был мир в полном составе и полном значении слова, одухотворённый и праздничный. Здесь они извращённо смыкались с богатыми, глядевшими на трудовой народ тем же холодным, расчётливым и в сущности выключающим из подлинной жизни взглядом. Но для богатых они и сами были быдлом, только буйной, взбесившейся его частью.

Дроля сидел на перилах бетонного крыльца и с искренним удовольствием пил кефир из бутылки. Я заметил, что стеклянные бутылки с крышками зелёной фольги были такими же, как в Городе. Наше молоко продавалось в картонных коробках или толстом полиэтилене.

Углядев нас, Дроля запел:

Ах, шарабан мой, американка.Какая ночь, какая пьянка!Хотите – пейте, посуду бейте,Мне всё равно, мне всё равно.

– Не всё коту творог, пора и жопой об порог, – бросил Молодой на ходу и шевельнул плечом.

Чтобы Дроле слететь с перил, этого бы не хватило, но контрабандист непроизвольно дёрнулся – а в том, что неудержимо поехала хромая нога, вины Молодого совсем не было. «Чо за такое?» – машинально крикнул Дроля нам вслед. Я не стал оборачиваться, не желая видеть разбившееся стекло и кефирную лужу. Кефир белее снега. Рядом с «Альбатросом» уж точно.

– Давай расскажем Вилли про Сахарка, – предложил я.

– Это наше дело, а не Вилли.

– Но теперь-то и его тоже.

– С какой радости?

На это можно было ответить, что страна, пусть и оккупированная, в чём-то становится территорией, а в чём-то остаётся страной – которая всегда во владении тех, кто в ней родился, так что именно они отвечают за смерть тех, кто в ней умер. Но Молодой, подозреваю, знал об этом сам – и если игнорировал, то не для того, чтобы получать разъяснения. Я ведь тоже не спешил назвать имя убитого.

«Альбатрос» был огромным магазином: чистым, сияющим, изобильным. Изобилие не глушило простор, даваемый широкими лестницами и широкими расстояниями между прилавками и секциями. И так же широко гулял воздух, а в воздухе гуляли дорогие щекочущие запахи кожи, духов, шоколада. Служебные помещения занимали часть второго этажа, и, прежде чем попасть в них, мы миновали, любуясь, отделы ковров, электроприборов, верхней одежды и обуви: пространства степного какого-то размаха. Народу здесь было немного, а персонал сплошь составляли упитанные усатые мужчины, профессионально глядевшие сквозь покупателя и при этом умевшие не казаться хамами. О, продавцы фриторга – это была каста.

Сергей Иванович засел в кабинете управляющего – а управляющий, не будь дурак, не подумал оттуда убраться, так что теперь для секретных шушуканий каждый был вынужден выбегать в коридор. Но на этот раз вышел, взглянув на Молодого, хозяин – импозантный, утомлённый, явно косящий под городского в своём светло-сером костюме. Даже кабинет его, кожано-светло-древесный, с ярким пятном цветущей азалии, ловко прикидывался кабинетом молодого дельца с Морских или Казанской – а впрочем, впечатление портила нервная запальчивость выскочки: броское, новое, функциональное вместо блёклого, накопившегося, привычного.

– Ты, что ли, Порт уже освоил, что за фриторг взялся? – сказал Молодой в виде «здрасьте».

– Я действую комплексно и в полной координации, – отрезал Сергей Иванович.

– Это, Грёмка, обеды в исполкомовской столовке комплексные.