Владимир Романовский - Хольмгард

Бревель, двадцатилетний, платил Лариссе, почти тридцатилетней, неприкрытой ненавистью и грозился на репетициях нечаянно уронить ее вниз головой во время исполнения какого-нибудь трюка или пляски. Стройный, пластичный, Бревель пел плохо, декламировал хорошо, в драматургии и театре понимал мало, но плясал вдохновенно и очень красиво.

— Если сегодня вечером этот подонок возьмет меня не за талию, а за ребра, как давеча, я выну у него глаз при всех, — сказала Ларисса.

— Все должны тебе в ножки кланяться, да? — кричал Бревель. — Все, да? В ножки, да?

— Ты бездарный дурак, — лениво бросила Ларисса.

— Век бы тебя не видел, гадина!

— Бездарный дурак.

— У меня после плясок с тобой шея болит!

— Это потому, что ты бездарный дурак.

— Уймитесь вы, заклинаю вас! — кричал хозяин труппы. — У меня без ваших ссор забот много! Все сыплется!

— Какая разница, — парировала Ларисса, — как и кто здесь выступает. Играете во взрослых все. В Киеве на это убожество даже нищие не стали бы смотреть.

— Ну и убирайся к ковшам, ведьма! — закричал Бревель. — Ты вот что! — обратился он к хозяину. — Ты вот что сообрази себе — либо я, либо эта мерзавка. Я не могу с ней выступать. Она из меня кровь пьет все время!

— Кому нужна твоя кровь, бездарный дурак, — презрительно возразила Ларисса.

— И даже имя у нее мерзкое! — кричал Бревель. — Спросили ее…

— Умоляю, — сказал хозяин.

— … что оно означает, ее имя? Так она…

— Бездарный дурак.

— … говорит — чайка! Хорла ты престарелая, а не чайка!

— Ты еще захрюкай, для пущего эффекта, — надменно предложила Ларисса.

Все это было днем. Оба они грозились навсегда уйти из труппы — но почему-то не ушли. Хозяин грозился все бросить — но не бросил. А за четверть часа до выхода, к концу представления другой труппы, Бревель высунулся в окно пристройки, которую в Валхалле использовали скоморохи для подготовки и переодеваний. Его рвало.

— Какая гадость, — Ларисса отвернулась и отошла подальше от окна.

Бревель всегда волновался перед выступлением, но такого волнения в своей практике он не помнил. Кто-то из вспомогательных скоморохов подал ему кружку. Бревель пригубил, глаза его полезли на лоб, и он снова высунулся в окно.

— Воды же прошу, убийцы, — сказал он в передышке. — Как же можно дать человеку, которого выворачивает, свир, да еще крепленый! Чтоб вас всех лешие растерзали!

Ему дали воды. Он прополоскал рот, выплюнул, и ушел в угол — бледный, трясущийся.

Гусляры в главном помещении грянули финальные ноты выступления и умолкли. Окончившая выступление труппа под более или менее восторженные крики гостей вышла в пристройку — потные, усталые скоморохи шумно вздыхали. В зале зашумели и закричали. Безутешный хозяин поглядел на стоящую в неприступной позе Лариссу, на сидящего в углу, лицо в коленях, Бревеля, и решил, что все кончено. И пошел наставлять гусляров, которым было не до него — они тоже устали.

Справа от главного входа, у стены, торчал Жискар в окружении женщин всех возрастов и степеней замужества — от незамужних до вдов, тех, кому мужья опротивели, многодетных и бездетных, состоящих в счастливом браке, старых и не очень старых дев. Он только что вернулся с верхнего уровня, который все еще находился в состоянии постройки, и где в одном из помещений наличествовал неповторимо красивый вид из окна, который одна из женщин возжелала оценить. Не было никаких сомнений в том, что в ближайшие полчаса тем же видом возжелает полюбоваться еще какая-нибудь женщина.

Ярослав появился в Валхалле как-то незаметно, один, тихо скользнул вдоль стены, рассеянно отвечая на тихие приветствия. Все знали, что у Ингегерд какие-то осложнения, лежит она безвыходно в опочивальне, постанывая. Опасались за жизнь первенца, знали, что князь пользуется каждым свободным моментом, чтобы быть рядом с женой, сочувствовали ему — особенно люди среднего возраста. Молодежь сочувствовала вяло, формально. В конце концов, веселье, а не сочувствие, было основной функцией Валхаллы.

Ярослав, мельком глянув на настраивающихся гусляров, понял, что пришел слишком рано. Сейчас будут выступать очередные скоморохи. А ему хотелось послушать Валко, о котором столько говорили последнее время знатоки развлечений. Ну да не уходить же. Может, скоморохи быстро отыграют номер.

Холоп поднес Ярославу кубок и наполнил его свиром из кувшина. Ярослав пригубил, не чувствуя вкуса.

Умелец, нанятый хозяином труппы, выволок из пристройки в зал и под поперечную балку солидных размеров башенку — два человеческих роста, и очень быстро, сопровождаемый по договоренности диатонными аккордами гусляров, вбил несколько гвоздей — удар, аккорд, удар, аккорд — крепя сооружение к полу и стене. Прочная толстая веревка тянулась от верха башенки. Держа веревку, умелец ушел в пристройку и там закрепил другой конец таким образом, что натянулась она, веревка, под углом градусов в тридцать. Затем умелец вышел еще раз, с другой, свободной, веревкой, с концом, привязанным к обрубку толстой доски. Раскрутив, он перебросил ее через соседнюю поперечную балку, распирающую стены и поддерживающую свод Валхаллы. Обрубок доски он в несколько ударов прибил к полу. Получился свешивающийся канат, который можно было легко и быстро убрать.

Гусляры грянули залихватским, слегка усталым, перебором, хозяин скоморохов, держась за голову в отчаянии, ушел в пристройку. Вспомогательные скоморохи в количестве семи рядком вышли на большой низкий помост, пращур будущих просцениумов. Одновременно повернувшись лицом к чуть притихшей, но все еще занятой легкомысленными разговорами и зубоскальством аудитории, скоморохи пропели хором четыре ноты равной длины через равные интервалы — тонику, третью ступень, доминант, четвертую ступень в мажорном ключе — «у, у, у, у» и сказали «пшшшш», изображая таким образом ночную рощу. Гусляры спохватились и дали аккорд в неправильной тональности. Нужно было бы им теперь посидеть тихо, дождавшись, когда снова настанет момент дать аккорд, но профессиональная гордость взяла верх, и они снова дали аккорд — правильный, что и сбило с ритма скоморохов. Хозяин в пристройке несколько раз не очень сильно ударил лбом в стену. Скоморохи решили, что он так дирижирует, и более или менее стройно начали сначала — «у, у, у, у, пшшшш». Гусляры с достоинством ударили по струнам.

С гордо поднятой головой на помост вышла нарочито степенным шагом Ларисса, и вспомогательные закричали, «Ай, ай, злая волшебница Полесья!» и присели, обхватив руками и локтями головы и шеи.

Рубаха и свита Лариссы едва доставали ей до бедер, а порты затянуты были поверху широкой черной лентой, подчеркивая, а не скрывая, контур стройных крепких ног. Также лентой поверх гашника затянута была талия, и руки от предплечья до запястья. Аудитория притихла, мужчины смотрели во все глаза.

— Что, страааашно? — грудным меццо вопросила Ларисса, поглядев сперва на скоморохов, а затем на аудиторию. — Хо.

В аудитории робко засмеялись.

Две недели добивался хозяин правильного произношения этого «хо» после тщательно выверенной паузы. Ларисса выливала на него ушаты презрения, говорила, что это глупо и совершенно не смешно, лишнее, и никто не засмеется, и выглядит это все ужасно вместе с дурацкой башенкой, а канат нужно крепить под другим углом. Но вот — засмеялись. Кончено же, это получилось случайно, что засмеялись. А может и не случайно, поскольку Ларисса не редьку лопатила все эти годы, а училась искусству исполнения и умела своим талантом оправдать любые глупые недочеты хозяина и бестолковость остальной труппы.

Вертикально подняв левую руку, Ларисса взялась ею за свисающий канат. Скоморох запел:

А жила в лесу дремучем заколдованномНехорошая и злая волшебница…

Ларисса, держась за канат, учтиво сделала аудитории ручкой. В аудитории захихикали.

А жила она неполных двести сорок лет.И боялись там ходить добры молодцы.Ни купцы там не ходили, ни странники.Потому, кто заходил туда, обратно онНикогда потом в селеньях не показывался.И жила себе волшебница по-птичьему…

Ларисса, напрягши незаметно левую руку, и почти незаметно присоединив к ней правую, сделала показавшееся публике легким движение — и зависла вертикально, вниз головой, над полом, выбросив стройные ноги вверх и ступнями стискивая канат для баланса. Перебирая руками, она поднялась, снова без видимых усилий, на четыре локтя вверх.

…И по-рыбьему жила, и по-звериному,Позабыла, как людское племя выглядит,И какими языками изъясняется.

В два приема — сперва вытянув ноги горизонтально, а затем плавно их опустив вниз, Ларисса поменяла положение на канате и, протянув канат между ступнями, позволила весу своего тела опереться на икры, незаметно давая таким образом отдохнуть рукам и плечам.