Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 - Ник Тарасов

не мёрзнут. Что долю каждому даёшь, как обещал. Это по-христиански. А машины… — он махнул рукой, — машины — они железные. Ни добрые, ни злые. Это человек их добрым или злым делает.

Я выдохнул с таким облегчением, что чуть не пошатнулся.

— Так освятите?

— Освящу. И скажу людям, что здесь всё по-божески. Только… — он поднял палец, — одна просьба есть к тебе.

— Какая?

— Церковь в селе Покровском чинить надо. Крыша течёт, иконостас гниёт, свечи сырые. У меня денег нет. А у тебя, я вижу, есть. Поможешь — буду молебен каждый день читать.

Я улыбнулся. Честная сделка. Мне нравится.

— Помогу, батюшка. Сколько надо?

— Рублей тридцать серебром хватит.

— Будет вам тридцать. На иконы новые тоже возьмите.

Пимен крякнул, вытер выступившую слезу краем рясы.

— Щедрый ты человек, Андрей Петрович. Давай начнём.

Он достал из котомки требник, облачение, кадило. Позвал всех артельщиков. Мы собрались у главного тепляка, образовав большой полукруг. Пимен надел епитрахиль, зажёг кадило. Запахло ладаном, и этот запах, въедливый и сладковатый, заполнил двор.

— Господи Иисусе Христе, Боже наш, — начал он громко, чтобы все слышали, — благослови дело рук этих людей. Дай им силу в труде, честность в сердце и хлеб насущный. Отврати от них зло, клевету и напасть. Да будет труд их во славу Твою, а не во славу золотого тельца. Аминь.

— Аминь, — хором ответили артельщики, крестясь.

Он ходил по лагерю, кропил святой водой тепляки, шлюзы, казармы, кузницу. Артельщики стояли, сняв шапки, крестились. Даже Игнат, старый вояка, который церковь последний раз видел, наверное, в детстве, перекрестился и постоял смирно.

Когда Пимен закончил, он повернулся к людям, окинул их взглядом и заговорил. Голос старческий, но твёрдый:

— Слышал я, что про вас худое говорят. Будто колдовством тут занимаетесь, с нечистой силой знаетесь. Вранье это всё! Я, отец Пимен, служитель Божий вот уже сорок лет, осмотрел всё. Никакой нечисти нет. Есть труд человеческий, ум и Божье благословение. Кто будет про вас дурное говорить — тот лжец и клеветник. Скажите так всем, кто спросит.

Артельщики загудели одобрительно. Ванька, который последние дни ходил мрачнее тучи и косился на меня, вдруг облегчённо вздохнул, и лицо его разгладилось. Савелий, тот, что хотел уйти, перекрестился и кивнул сам себе, бормоча молитву.

Когда Пимен собрался уезжать, я проводил его до саней и дал тяжёлый мешок с серебром.

— Тридцать рублей, как и обещал. И ещё три — на бедных. Раздайте в селе, кому нужнее.

Старик взял мешок, взвесил в руке, присвистнул.

— Тяжёлый, — пробормотал он. — Ох, тяжёлый. Ну да ладно. Господь за добрые дела вознаграждает, а ты, Андрей Петрович, доброе дело делаешь. — Он посмотрел мне в глаза, и взгляд был серьёзным. — Береги себя. Враги у тебя сильные. Но Бог сильнее. Помни это. И ещё… — он помялся, — я в городе расскажу, что здесь всё чисто. Людям скажу, на исповеди упомяну. Слухи рассеются.

Он уехал. А я стоял, глядя ему вслед, и чувствовал, что первый раунд этой психологической войны мы выиграли.

На следующий день в лагерь вернулся из города Кремень. Он привёз письмо от Степана и… странный груз. Троих оборванных детей.

Самому старшему лет двенадцать, младшим — от силы девять-десять. Грязные, худые, с испуганными глазами, как у загнанных зверьков. Они жались друг к другу, как перепуганные зайцы.

Степан писал коротко, деловым почерком:

«Андрей Петрович. Марфа передала вашу просьбу через Кремня. Вот трое сирот из работного дома. Смотритель согласился отпустить за три рубля взятки — по рублю за каждого — жадный, но сговорчивый. Кормите, одевайте, пусть видят все, что вы не изверг, а человек. Ещё новость — слухи про колдовство начали стихать после визита отца Пимена. Он был в городе, по делам церковным. На молебне слово обмолвил. Да и в самом городе всем рассказывает, что вы богобоязненный человек и дело ваше честное. Рябов в ярости, его приказчики по кабакам бегают, пытаются новые небылицы распустить, но им уже не верят. Авторитет священника выше.»

Я посмотрел на детей. Они дрожали не только от холода, но и от страха, не понимая, куда их привезли и что с ними будет.

— Марфа, Татьяна! — позвал я громко.

Обе женщины вышли из избы.

— Вот, — я кивнул на детей. — Теперь они ваши. Накормите как следует, помойте в бане, оденьте во что-нибудь человеческое. Будут тут жить. Учиться будут грамоте, и работать — по силам, без надрыва. Понятно?

Марфа охнула, Татьяна всплеснула руками, но потом лица их смягчились.

— Ох, бедолаги… Господи, до чего довели… — Татьяна подошла к детям, присела на корточки, чтобы быть с ними на одном уровне. — Не бойтесь, миленькие. Здесь вас никто не обидит. Пойдёмте, мы вас накормим горячим. И в баньку сводим.

Дети нерешительно двинулись за ней, оглядываясь. Самый младший, мальчик с огромными карими глазами, обернулся, посмотрел на меня — и вдруг улыбнулся. Робко, но улыбнулся, показав щербатые зубки.

Что-то дрогнуло у меня в груди. Странное чувство — я ведь делал это из расчёта, из тактики. Но улыбка этого пацанёнка почему-то задела за живое.

* * *

Следующие две недели были странными. С одной стороны, война со Штольцем никуда не делась — его люди по-прежнему рыскали по лесам, мы продолжали укреплять лагерь, ставить мины, тренироваться. С другой — в лагере появилось что-то новое. Детский смех. Звук, которого здесь никогда не было.

Марфа с Татьяной отмыли сирот, одели в чистую одежду, которую наскоро сшили из старых рубах и тулупов. Они откормили их, и те ожили на глазах. Щёки порозовели, глаза заблестели.

Старший, Мишка, оказался смышлёным пареньком — я приставил его к Архипу, пусть учится кузнечному делу. Парень схватывал на лету, уже через неделю сам крутил вентилятор и подавал правильные инструменты.

Двое младших, Матвей и Тихон, таскали дрова, помогали на кухне, чистили конюшню.

Артельщики сначала косились на них, ворчали — мол, нахлебники. Но потом привыкли. Кузьма вырезал Тихону деревянную лошадку. Фома научил Матвея ставить силки на зайцев. Даже Игнат иногда подзывал Мишку и показывал, как винтовку чистить, объяснял устройство замка.

Слухи о «колдуне Воронове» стали затихать. Степан писал регулярно, что в городе уже меньше шепчутся. Отец Пимен, как обещал, рассказывал всем о своём визите, расхваливал на исповедях. А когда люди узнали, что я сирот взял на воспитание, вообще многие переменили мнение.

«Какой же он колдун, если детей приютил?» — говорили бабы на рынке, и эти слова разлетались быстрее любой официальной бумаги.

Но Рябов не сдавался. Он просто сменил тактику.

*