Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

минут на морозе, иначе сгоришь раньше, чем снова зажжешься. Пойдем. Расскажешь мне, каково это — стать первой городской сплетней.

— Отстань, Алексей Кириллович, — проворчал я, не поднимая головы от воскового планшета, на котором не мог провести ни одной живой линии. — Мне работать надо. Дел по горло.

Работа лечит все. Этот рефлекс, усвоенный в прошлой жизни, въелся в спинной мозг. Проблемы? Усталость? Душевная смута? Запрись в мастерской, уйди в мир расчетов и металла, отгородись от суетливого, нелогичного мира людей. Именно там, за верстаком, среди знакомых запахов канифоли и масла, я был в безопасности. Там я был богом в своей маленькой вселенной.

— Работать? — в голосе Воронцова прозвучала непривычная жесткость. — Ты сейчас похож на загнанную почтовую лошадь, которая с пеной у рта пытается тащить пустую телегу по разбитому тракту. Еще один рывок — и свалишься. Замертво.

Не дожидаясь ответа, он подошел и без церемоний накрыл ладонью эскиз. Пальцы Воронцова с силой стиснули мое запястье.

— Мастер, — его тон не терпел возражений, — даже самый совершенный механизм нуждается в чистке и смазке. Иначе его механизм ржавеет и ломается. Безвозвратно. Пойдем.

Я тяжело вздохнул. Он прав. Да и спорить с ним — что лбом биться о гранит Петропавловской крепости. Почти силой сунув мне в руку трость, он помог накинуть тяжелый волчий тулуп. Через несколько минут мы уже выходили через черный ход во двор, где из освещенного тусклой плошкой флигеля Кулибина доносилось сердитое ворчание и скрежет металла.

Колючая свежесть вечернего Петербурга ударила в лицо после душного, перегретого воздуха кабинета, заставив зажмуриться и жадно втянуть воздух. Стоило нам нырнуть в узкий, темный переулок, как грохот Невского, шум пролеток и крики извозчиков мгновенно стихли, отрезанные невидимой стеной. Здесь, в каменном колодце между глухими, влажными стенами брандмауэров, стоял запах сырости, вездесущих кошек и капусты из подвального окна какой-то кухмистерской. Наши шаги по мостовой отдавались одиноким эхом. Петляя по этому лабиринту, мы через несколько минут вышли на набережную. Весна будто забыла, что она есть. Заблудившийся холодый ветерок бодрил.

И здесь я остановился.

После тесных дворов и душных комнат открывшееся пространство давило своей безграничностью. Огромное, низкое небо нависало над темной, маслянистой водой Невы. Река освободилась ото льда: редкие исполинские, иссиня-белые льдины, похожие на обломки полярного мира, медленно, с утробным, ленивым скрежетом ползли к заливу. Они сталкивались, ломались с глухим треском, крошились, уходя под воду. Этот звук пробирал до самых костей.

Ветер с залива трепал волосы и забирался под высокий воротник тулупа. Он пах морем, просмоленной паклей, гниющими сваями и той особенной, горьковатой свободой, что бывает только у большой воды.

Мы шли вдоль гранитных парапетов. Я провел ладонью по холодному, отполированному тысячами ветров и дождей камню. В черной воде дрожали и снова собирались воедино зыбкие отражения редких масляных фонарей. На том берегу темнел грозный, приземистый силуэт Петропавловской крепости, а ее тонкий, позолоченный шпиль царапал низкие, тяжелые тучи.

Мы шли молча. Любое слово лишь загрязнило бы эту первозданную тишину, нарушило бы ее хрупкое равновесие. Сам того не заметив, я опустил плечи, сведенные вечным напряжением. Пальцы, добела сжимавшие нефритовый набалдашник трости, разжались. Впервые за много месяцев в голове замолчал бесконечный калькулятор, просчитывающий ходы, риски и варианты. Я просто дышал — глубоко, полной грудью, впуская в себя чистый воздух. Напряжение, ставшее уже частью меня, медленно, неохотно отступало, уходило вместе с темными льдинами, уплывающими в безвестность Балтики. Черная вода ломала лед, и впервые за долгое время наступило нечто похожее на обнуление. Не радость и не счастье. Просто покой. Тишина в черепной коробке.

Воронцов остановился.

— Хорошо здесь. Тихо, — его голос дополнил картину. — Иногда думается, что весь Петербург с его дворцами, балами и интригами — дурной сон. А настоящая жизнь — вот она. Ветер, вода и камень.

Я кивнул. Этот короткий, почти случайный обмен фразами вдруг показал, насколько мы похожи. Я, призрак из будущего, запертый в чужом времени, и он, верный пес режима, цепная собака государевой воли. Мы оба были чужими в этом суетливом мире. Два одиноких солдата на коротком привале посреди бесконечной войны, у каждого — своей.

Это осознание подарило какое-то странное облегчение. Я не был один.

Хрупкая тишина лопнула без предупреждения. Сперва по ушам резанул далекий пьяный хохот, затем о гранитные плиты зазвенели шпоры, и ветер рваными клочьями донес громкий, развязный говор. Из вечерней мглы на нас вывалилась компания из четырех офицеров, шагавших единой фалангой во всю ширину тротуара. В их размашистых позах — наглая уверенность молодых хищников, для которых этот город был личными охотничьими угодьями.

Рядом Воронцов едва заметно напрягся: плечи подались вперед, рука легла на эфес шпаги. Не глядя на приближающихся, он уставился на темную воду. Хрупкий покой набережной рассыпался в прах. В один миг мой товарищ исчез, уступив место офицеру, чей отдых бесцеремонно прервали. И это ему категорически не нравилось.

Задавая тон всему балагану, в центре компании шагал высокий черноволосый гвардеец с лихо закрученными усами и дерзкой усмешкой на смуглом, обветренном лице. Его горящие, будто цыганские глаза смотрели на мир с ленивым, испытующим вызовом. Мундир был расстегнут на груди вопреки всякому уставу, открывая тончайшую батистовую рубашку. Он был красив той красотой, что сводит с ума женщин. Таких я видел и в своей прошлой жизни. Альфа-самцы, живущие на грани, для которых чужие чувства и чужая боль — специя к пресному блюду жизни.

— Граф Федор Толстой, — тихо, почти не шевеля губами, произнес Воронцов. — Бретер, картежник, дуэлянт. Заноза для всего начальства. Прибыл в столицу в свите князя Долгорукого, который сейчас у Государя.

Последняя фраза Воронцова все объяснила. Свита одного из ближайших друзей Императора. За спиной этого человека стояла защита, позволявшая ему творить что заблагорассудится. Теперь все сходилось. Перед нами стояла сама власть — дикая, необузданная, уверенная в своей полной безнаказанности. Сила, которая могла нанять убийц, а потом списать все на несчастный случай на охоте.

Они и не думали нас обходить. Шли напролом, на таран. Мы с Воронцовым стояли у самого парапета, так что отступать было некуда — позади ледяная, черная вода. Компания остановилась в двух шагах. Воздух мгновенно наполнился запахом дорогого вина, табака и животной энергии.

Толстой окинул Воронцова долгим, наглым взглядом с ног до головы, в котором сквозило неприкрытое презрение боевого офицера к «штатскому», к «полицейской ищейке», к тому, кто добывает победы не саблей на поле боя, а пером в тиши кабинетов.

— Ба, какие люди! — пророкотал он, и