На Литовской земле - Борис Владимирович Сапожников

— польский рыцарь и дипломат первой половины XV века. Символ рыцарства и благородства

[2]В 1427 году Голубацем овладел турецкий султан Мурад II. Опасаясь усиления его позиций на Балканах, венгерский король Сигизмунд отправил в 1428 году на освобождение крепости многотысячное войско венгров, валахов, поляков и итальянцев. Осада крепости не увенчалась успехом, во время неё сложил голову прославленный рыцарь Завиша Чёрный

[3]Сапега имеет в виду битву при Александровской слободе, которая во время опричнины была второй столицей Русского царства, после того как туда уехал из Москвы Иван Грозный

[4]Тут Сапега заблуждается, потому что стольником князь Скопин-Шуйский стал при Борисе Годунове, при Фёдоре Иоанновиче он был новиком и служил рындой при царском дворе

[5]В Польше мечником (лат. ensifer, gladifer, armiger (армигер — «несущий оружие или доспехи»), пол. miecznik) называлось также должностное лицо, в обязанности которого входило носить перед королём меч, знак монаршей власти

Глава 7

Тень Витовта

К тому что Рождество в православной церкви и у католиков наступает в разные дни, я привык ещё в прошлой жизни. Верующим никогда не был, так что праздник этот никогда не отмечал и на службу, само собой, не ходил. Теперь же всё изменилось, для князя Скопина Рождество наступит позже на десять дней, потому память его мало что не бунтовала. Однако в католический собор я идти всё равно не собирался, да и звали меня не туда, а только на бал. Про себя решил, что в обратный путь отправлюсь после православного Рождества, что позволило примирить себя с теми остатками личности князя, ещё остававшимися где-то во мне. Очень и очень глубоко, однако иногда и они давали о себе знать.

Время до рождественского бала тянулось удивительно долго. Делать в Вильно мне было нечего — не совершать же конные прогулки и городу в самом деле. И поговорить особо не с кем. Дворяне мои были людьми простыми и предпочитали подходящие их натуре развлечения, принимать участие в них я права не имел. Оставалось только с Зенбулатовым звенеть клинками, но выматывающие тренировки довольно быстро наскучили.

Поселили нас на Московском дворе, расположенном в двух шагах от ратуши. Выйдя оттуда, я едва успел в санях устроиться, как пришлось выбираться. Молодой Кшиштоф Радзивилл, ехавший верхом рядом с моими санями, рассмеялся и пригладил усы прежде чем спешиться. Да, выглядело это наверное довольно смешно, этакий московский боярин и пары шагом сам не ступит, только в санях. Я усмехнулся ему в ответ и мы вместе вошли на просторный Московский двор.

До войны, объявленной Сигизмундом Русскому царству, здесь располагались склады и лавки купцов, торговавших с Литвой. Однако когда война грянула, большая часть их предпочла покинуть враз ставший неуютным враждебный город. Осталась только горстка новгородских купцов, кичившихся своей независимостью. Их не трогали, оставив возможность для торговли с нами, пускай и только через Новгород. Как говорится, война войной, а деньги терять никто не хочет. Особенно последние.

Смотрели на меня новгородцы без приязни, ведь именно я подписал от имени царя договор с Делагарди, действовавшего по поручению своего короля, по которому Великий Новгород отходил Швеции. Нам выделили отдельный дом из пустующих и даже слуг кое-каких. Те и рады были кухарить и убираться, ведь деньги у меня водились, а после отъезда московских купцов работы и соответственно заработка у слуг стало куда меньше. В другие дома «московских прихвостней» теперь не брали. Я помнил слова Сапеги о наушниках, и потому старался при слугах ни о чём важном разговоров не вести. Да и с кем вести эти разговоры — с Зенбулатовым, что ли? Тот был отличный рубака и смелый воин, но не более того, поверять его в какие-то политические тонкости я бы не стал. Да и самому Зенбулатову этого не надо, уж от чего, а от политики он был далёк.

Вот так и вышло, что я остался один. Никогда прежде не был я предоставлен самому себе. В Москве были жена и мама, с которыми всегда можно словом перемолвиться, или съездить в гости к кому, если дома не сидится. В походе на сон и еду время выкраивать порой приходилось, о праздности мирного времени остаётся только мечтать. По дороге сюда я проводил время в беседах с Потоцким, так что скучать не приходилось. А вот теперь оказался совсем один, наверное, впервые с тех пор как окончательно пришёл в себя.

Прежде скучать не приходилось, и мне теперь это откровенно не нравилось. Поэтому я едва ли не дни считал до Рождества, радуясь, что оно наступит здесь раньше. Однако когда до бала осталось всего-ничего и слуги уже готовили мой костюм, а Зенбулатов порывался обсудить, как лучше ехать в ратушу — на санях или верхом, мне вдруг стало страшно. По-настоящему страшно, как перед битвой — перед Клушиным, Смоленском, Коломенским. Большим сражением с сильным противником.

Бал в ратуше — это не частная беседа с Сапегой и не торжественный обед в честь моего приезда. Здесь соберутся все магнаты, все хоть сколько-нибудь значимые представители шляхты Великого княжества Литовского, и я стану их законной добычей. Придётся вручать царские письма, разговаривать со всеми этими канцлерами, гетманами и прочими подскарбиями.[1] Уж лучше самому саблей махать в безумной конной сшибке, нежели вести словесные баталии с этими господами. Я ведь и при московском дворе не особенно в политике разбирался, как и сам князь Скопин, который из-за того, что не захотел лезть во все интриги и лишился в итоге жизни. Опыт его не давал мне расслабляться ни на секунду, потому что всякий на этом балу будет моим врагом. Пускай не лично, но врагом государства и государя, которому я служу, несмотря ни на что. И тут в любой чаше может быть яд, который отправит меня на тот свет, как говорится, с гарантией.

Я ведь даже послом официально не являюсь, и все иммунитеты, которые принято даже в этот век худо-бедно соблюдать, на меня не распространяются. Официально я в Литву отправился за тем, чтобы проследить за выплатой выкупа отпущенными пленниками. Никаких посольских грамот у меня нет, и никаких переговоров вести меня никто не уполномочивал. Я здесь нахожусь, как частное лицо, и потому внезапная смерть моя не уронит престижа Речи Посполитой, а ухудшить отношения между нашими государствами просто не выйдет — мы и так воюем, куда уж дальше портить-то.

И всё же малодушно всё бросить, и уехать обратно я не мог. Совесть, от неё