Варяг I - Иван Ладыгин

сундуку в углу, порылся там и вынул что-то длинное, завернутое в промасленную тряпицу. Развернул.

Это был сакс. Старый, видавший виды клинок, но ухоженный и смертельно острый. Рукоять была обмотана потертой кожей, а на навершии из моржового клыка была вырезана тамга, родовое клеймо Торгрима.

— Бери, — бросил он коротко. — Он теперь твой.

Я взял. Клинок лежал в руке удивительно легко, словно продолжал ее, становясь ее неотъемлемой частью.

— Спасибо. Это… хорошее оружие. Очень!

— Это нож моего сына, Магнуса, — угрюмо сказал кузнец, отвернувшись к горну, чтобы скрыть внезапную влагу в глазах. — Он пал у Борланда, прикрывая моего ярла. Много лет лежал без дела. Не мог ни использовать, ни выбросить. Рука не поднималась. Теперь он твой. Пусть служит тебе. И помни о моем сыне.

Он не просто дарил мне оружие. Он передавал мне часть своей памяти. Долю своей судьбы и своей боли. И новую, колоссальную ответственность. Я молча кивнул, крепко сжимая рукоять. Слова здесь были лишними.

После похода в кузницу, настал тот час, когда жена Бьёрна наконец-таки решила меня припахать. И первая моя задача в новом статусе оказалась совсем не героической. Даже — унизительной для викинга. Но я видел в ней вызов.

Ингвильд, суровая и красивая женщина с глазами, как у ястреба, отвела меня к низкому, длинному зданию с дырявой крышей.

— Вот. Добрая половина запасов гибнет или пропадает. Мыши, плесень, никто ничего найти не может. Приведи здесь все в чувство. Чтобы я знала, что где лежит, сколько и в каком состоянии. И чтобы всякие твари это не жрали!

Она отворила массивную дубовую дверь, и в нос ударил тяжелый, сложный запах. Пахло плесенью, пылью, кислым зерном и еще какой-то гнилью. Внутри, в полумраке, царил хаос, который можно было пощупать руками. Мешки с зерном были навалены вперемешку с рухлядью: сломанные грабли, обрывки сетей, полуистлевшие кожи. В углу зловонно пузырилась и подтекала бочка с солониной — ее, видно, проткнули при переноске и забросили. Мышиный помет устилал пол, будто черное зерно.

Мой опрятный ум взбунтовался. Это был не склад. Это была помойка. Я решил действовать как кризис-менеджер на разоренном производстве.

Сначала — сортировка. Я не стал метаться. Вынес на свет божий всё. Без исключения. На свежий воздух, на расчищенный участок земли. Годное — в одну сторону. Испорченное — в костер. Жалко? Да. Но гнилое зерно заражает здоровое.

Потом перешел к систематизации. Я создал определенные зоны. Зерно — подальше от входа, в самом сухом углу, на поддонах из горбыля, чтобы не тянуло сыростью от земли. Рыбу и мясо сложил в отдельном отсеке, поближе к выходу, для проветривания. Инструменты разместил на стеллаже, который сам же и смастерил из жердей. Ткани убрал в закрытые ларцы, найденные тут же.

Потом взялся за учет. Нашел гончарную глину на берегу, налепил бирок. На каждой — выцарапал условный знак и зарубку-количество. Три колоска — ячмень. Два — рожь. Рыбка с одной чертой — соленая семга. С двумя — копченая сельдь. Развесил их на вбитых у входа крючьях — вот он, реестр. Теперь любой, даже неграмотный, мог понять, что и где искать, и сколько осталось.

Для защиты от грызунов пришлось поискать сухую полынь. Я разложил ее охапками вдоль стен. Затем предложил Ингвильд обмазать горловины бочек жидкой глиной и налепить сверху глиняные же диски — это было герметично и бесплатно.

Она наблюдала за мной сначала с холодным скепсисом, словно ждала, когда я оступлюсь и совершу ошибку. Но по мере того как хаос превращался в порядок, ее взгляд менялся. От скепсиса к любопытству, потом — к тихому изумлению.

Решающий момент наступил через два дня. К ее приходу я уже все закончил. Она вошла, окинула взглядом чистые проходы, аккуратные штабеля, висящие бирки. Молча прошла к сундуку с тканями, взглянула на бирку с рисунком сукна. Повернулась, прошла ровно к нужному ларцу, откинула крышку и вынула именно тот рулон шерсти, который искала. Без единого вопроса. Без поисков.

Она ничего не сказала. И также молча вышла. Через час вернулась и протянула мне большой, душистый, еще теплый ломоть ржаного хлеба, густо намазанный свежим, желтым маслом и посыпанный солью.

Это был жест хозяйки к умелому слуге. Еще не признание равным. Но первый, красноречивый шаг. Принятие в домашний круг. Я взял хлеб и кивнул.

— Благодарю, госпожа.

После успехов в усадьбе, Бьёрн вдруг вспомнил о моем поединке с Балунгой и то, как я двигался в кругу. Он захотел, чтобы я взял новичков из его войска и обучил их западному стилю ведения войны. Он не ожидал от меня многого, но надеялся, что я и тут пригожусь.

Эйвинд под это дело собрал на лугу всех новичков и тех, кого ярл определил в мой отряд.

Это была сборная солянка: два юнца, горящих желанием доказать себя; два угрюмых здоровяка, чьи мышцы знали только каторжный труд; и пара бывалых воинов, посланных ярлом присмотреть за мной.

Я окинул их взглядом. Разный опыт, разная мотивация. Но все они были викингами. Их тактика сводилась к личной доблести, ошеломляющей ярости и надежде на благосклонность богов. Системность была чужда их культуре.

Я вспомнил свои триумфы в прошлой жизни. Тренировки на ИСБ. И проникся… Ох, ностальгия!

— Вы знаете щитовую стену, — начал я, не повышая голоса. — Но вы используете ее как таран. А она — живой организм. Она должна дышать, двигаться, меняться.

Я взял щит и топор у одного из воинов.

— Вы смыкаетесь, но каждый бьется сам по себе. Вы оставляете бреши. Противник видит не стену, а кучку храбрецов. Римляне столетиями били превосходящие силы потому, что их легион был единым целым.

На их лицах читалось непонимание. Римляне? Легионы? Это было из другого мира.

— Не важно, кто они. Важно — как. Храни! — я обратился к самому крепкому из скептиков. — Ты мечом рубишь с размаху. Мощно. Но ты открываешь бок на долю секунды. Этого достаточно.

— Слова, — хмыкнул он. — Покажи на деле, скальд.

Я кивнул. Мы отошли на середину луга. Остальные образовали круг.

— Попробуй попасть в меня.

Он атаковал с рёвом, мощным рубящим ударом сверху. Я сделал полшага в сторону, подставив щит под углом. Его топор соскользнул по поверхности, а инерция бросила его вперед. Я просто ткнул своим топором ему в открытый бок.

— Первая смерть, — констатировал я. —