Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

Ihnen zu reichen»[6]) плотный конверт, в котором оказались немецкий паспорт на имя Петера Рихтера и его супруги фрау Верены Рихтер, билет на поезд для него из Мюнхена до Москвы на 24 февраля и для Веры – с открытой датой, грозного вида бумага с орлом и свастикой, предписывавшая «оказывать подателю сего всемерное содействие», а также письмо, подписанное военным комендантом Москвы с приглашением «принять участие в очищении России от большевистской скверны».

– Мою супругу зовут Вера, – растерялся Петр Николаевич.

– Поверьте мне, – ответил молодой человек без улыбки, – немецкое имя ей более подобает в сложившейся ситуации. Денег у вас достаточно?

– Да, – сказал Петр Николаевич и подумал: «Фриц-то не так прост оказался…»

Решили все-таки сразу вдвоем не ехать, хотя Вера и сомневалась – но разница в билетах недвусмысленно на это намекала, так что Петр Николаевич стал собираться. Я устроюсь, говорил он, и тут же тебя вызову. Не волнуйся. Хорошо, что поезда уже ходят – в газетах пишут, что в Германии и Польше страшные разрушения, да и на юге тоже. Лион, говорят, полностью разрушен.

Да, Вера это знала, потому что разговаривала с женщиной-беженкой из Гренобля, поселившейся по соседству, у подруги: не только обстрелы и бомбежки, но и большевики, отступая, взрывали все, что можно было взорвать, жгли виноградники, где они еще были, оставляя за собой черную пустыню и груды камней.

Накануне отъезда долго сидели, Вера глотала слезы – главным образом от невозможности произнести вслух то, что остро чувствовала: и до войны она немцам не верила, боялась их, и теперь не верила и боялась чуть ли не сильнее, но как скажешь? Немцы – освободители, спасшие Европу от красной чумы, разгромившие большевистские полчища… И Петя такой счастливый, что они едут на родину, как покойный адмирал мечтал, и все время говорит о новой России, о том, как они оба смогут, наконец, быть ей полезны… А она чувствует, чувствует, что все не так, что беда идет, но как скажешь?..

Проводила Петра Николаевича на вокзал, багажа у того почти не было, так, пара чемоданов, основной багаж должна была она, Вера, отправить, когда получит от него письмо, что все хорошо, все устроилось и можно приезжать. Постояли на платформе, Петр Николаевич все говорил, строил планы, а Вера все больше молчала, смотрела на него, какой он радостный, какой молодой в свои сорок четыре, какой счастливый. Какой родной.

Кондуктор дал свисток, Петр Николаевич зашел в вагон, сел в купе, снял шляпу, Вера встала у окна, через стекло он еще что-то пытался говорить, махал рукой, улыбался. Поезд дернулся, Вера подняла руку, перекрестила Петра, медленно пошла вслед за двинувшимся поездом, потом быстрее, потом почти бегом. Он махал ей, смеясь, что-то кричал, а она остановилась и вдруг заплакала – горько, молча, безнадежно…

Больше они никогда не виделись.

* * *

Мюнхен, куда приехал Петр Николаевич, оказался сильно разрушен – так разрушен, что знакомых улиц не узнать. Вокзал был забит военными – демобилизованные солдаты, веселые, едущие по домам, офицеры в сером, куда-то спешащие группами и по одному, и довольно много черных мундиров с молниями в петлицах. Schutzstaffel[7], догадался Петр Николаевич и стал с любопытством приглядываться: много слышал и читал о них, но близко никогда не видел. Лица серьезные, даже мрачные, какая-то подчеркнутая гордость или даже высокомерие, и если офицеры вермахта и солдаты вели себя раскованно, смеялись, перешучивались, то у этих на лицах улыбок не было. «Как будто они понимают, – подумал вдруг Петр Николаевич, – что для них война не кончилась».

То ли он слишком пристально одного такого разглядывал, то ли штатское его пальто и шляпа подозрительно смотрелись на этом вокзале, но один такой, в черном и с молниями, с офицерскими погонами неожиданно шагнул к нему и коротко отрубил:

– Документы!

Удивленный Петр Николаевич попытался было улыбнуться – чего вдруг? – но офицер, отвергая человеческий контакт, повторил, не меняя тона: «Документы!» Пришлось доставать паспорт и ту бумагу с орлом, которые офицер внимательно изучил, вернул и, вскинув руку, выкрикнул Петру Николаевичу в лицо:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – повторил тот, неловко поднимая руку и чувствуя себя очень странно.

Офицер презрительно скривил рот, развернулся на каблуках и пошел прочь, а толпа военных перед ним расступалась, шутки при его приближении замолкали и улыбки гасли.

«Ого!» – подумал Петр Николаевич, сам не очень понимая, что «ого».

Поезд шел медленно, и картина страшных, невероятных разрушений также медленно разворачивалась перед потрясенным Петром Николаевичем. Нет, он знал, конечно, что война была жестокая, но такого все-таки не ожидал и не предвидел. Это была не та Германия, которую он знал и любил. Это была Германия каменных развалин, Германия пожарищ – хотя и прошло с последних боев уже несколько месяцев, хоть и видны были везде усилия людей что-то расчистить, восстановить, отстроить, но целые, с крышами и стеклами дома все еще смотрелись чужаками среди тысяч и тысяч разбомбленных, сожженных, разграбленных. Вот Нюрнберг, и из высоко идущего поезда видны внизу пробитые во многих местах его красные черепичные крыши. Вот Берлин – тут поезд стоял долго, и Петр Николаевич успел прогуляться по улицам, ужаснуться разрушениям и порадоваться тому, что хотя бы в столице работы по восстановлению идут полным ходом, и даже новые здания строятся – в одном месте он увидел огороженную забором большую стройку и прочитал на плакате: «Здание Рейхсканцелярии. Архитектор Альберт Шпеер».

«Шпеера я знаю, – подумалось Петру Николаевичу. – Лучше бы жилые дома быстрее восстанавливали». Но быстро прогнал эту мысль: немцам, конечно, виднее, что строить в первую очередь.

В Познани вокзал был в самом центре, поезд шел, как трамвай, практически по улицам, и Петр Николаевич хорошо все сумел рассмотреть. Все было еще хуже, чем в Германии – разрушений не меньше, а восстановительные работы не в пример более вялые: так, копошатся какие-то люди среди камней, катят куда-то какие-то тачки. В Германии, особенно в Берлине, на расчистке развалин работала техника, а здесь, в Польше, все делалось вручную.

Ночью приехали в Варшаву, но Петр Николаевич решил не выходить, хотя поезд и стоял часа три – невозможно было на это смотреть. Самому себе не мог признаться, что стесняется своего щегольского светлого пальто, да и всего своего штатского, благополучного вида. Лежал на полке без сна, в окно старался не смотреть – к тому же темно было, кроме редких фонарей, никакого освещения. Не заметил, как уснул, а проснулся уже в Белоруссии.

Минск и Смоленск оказались войной почти нетронутые – сказывалась скорость отступления Советов, защищать эти города было некому, и штурмовать их практически не пришлось. Петр